– Забудь про Рапалыча, – пробормотал я, заглянул в потускневшие глаза Травника и начал обыскивать его. – Старик сюда никого не приведет.
– Уверен? Внизу вон шум какой… Заварили мы кашу. К Норавейнику уже наверняка сбежались местные, подтягиваются полицаи. Если Рапалыча поймают…
– Кто его поймает? Цыганам уж точно не до старика. А сам он заляжет где-то. Надолго. Или, может, он этим ходом ушел и вообще уже не в Чуме… не это проблема, Калуга.
– Сюда все равно могут прийти. – Он еще раз пнул доску, отошел к пролому в стене, выглянул. – Надо уходить.
– Сейчас и уйдем. Подожди еще немного, не дергай меня.
У Травника не могло быть ничего ценного, потому что цыгане хорошо его обыскали. Но я помнил, как он лихорадочно копался в ящиках стола…
– Значит, все было зря? – спросил Калуга, вернувшись к нам и окинув взглядом раненого.
– Не зря. – Я вытащил из кармана Травника небольшой тряпичный сверток.
Изнутри лилось приглушенное свечение, и когда я развернул ткань, на ладони будто вспыхнуло маленькое красное солнце. Мутагон. Красный тоник. Второй из трех. Густая субстанция в бутылочке, заткнутой резиновой пробкой. Для взгляда обычного человека она слабо светилась красным, но для меня теперь сияло, почти слепило. Сощурившись, я поднес бутылек к глазам, заглянул внутрь. В центре его колыхалось темно-багровое облачко. Извивалось, смещалось и словно плыло куда-то, при этом оставаясь на одном месте. Оно казалось живым, будто крошечная медуза.
Я завернул тоник, положил в карман. Шум на склоне усилился – у расселины разворачивались какие-то бурные события. Снова начали доноситься выстрелы. Может, полицаи решили воспользоваться моментом и начали зачищать Норавейник?
– Где там малой? – Калуга снова повернулся к пролому. – Как бы не попал под раздачу… Не можем мы его ждать, тут в любой момент может появиться кто угодно.
– Лютику нужно пройти по мосту через Норавейник или обогнуть его. Сейчас это уже может быть трудно. Я сказал ему, если что – спускайся к воротам, попытайся выйти через них. Или заляг, если там не выпускают. Сними комнату в «Вершине», приведи девку, напейся вместе с ней и дрыхни до обеда.
– Тогда уходим? Слушай, мужик твой, по-моему, уже не дышит.
– Дышит, – я склонился над Травником, и вдруг он схватил меня за шиворот.
Хотя «схватил» – не самое подходящее слово. Рука приподнялась, пальцы вцепились в воротник, слабо потянули вниз. Соскользнули.
– Она была мягкая, – прошептал Травник.
– Что? – я нагнулся ниже, затаив дыхание.
– Мягкая, – его губы едва шевелились, грудь вздымалась тяжело, медленно, с большими паузами. – Тая. Моя жена. Я ее любил. Больше никого, никогда… За всю жизнь, только ее. Ушла в Лес. Давно, после рождения Зори. Просто ушла. Он ее принял. Как и Шамана потом.
– Где мой отец? – спросил я.
– Лесной угол. Там.