Атмосфера

Картина великана Ерофеева, небрежно переступающего трехметровые заборы четко стояла в глазах. Картина вселяла уверенность. Да, так и было бы, точно, так бы и было, если бы …на него не свалился прямо с небес, а возможно с так и непокоренного забора очередной неприветливый булыжник или булыжники несчитанной массы. Прежде, чем Ерофеев опять погрузился в небытие, успел зло подумать – ну надо же, зараза, лупят все время по одному и тому же месту, черт бы их…

Следующее возвращение к действительности было еще тяжелее. Сержант даже не пытался открыть глаз. Он плохо разбирал – какая часть тела болит больше, кроме головы – здесь боль ощущалось отчетливо. Все остальное тело гудело от тяжести. Все в нем огрузло, стало неподъемным. Почему ногам еще тяжелей, чем рукам, почему их обжимает сильнее, разве я стою?

Ерофеев попробовал пошевелить пальцем – какой там… Через некоторое время в его голове что-то щелкнуло – сломалось, а может сломалось что-то снаружи, только тяжесть потихоньку отступила, скоро стало совсем легко-невесомо и Мадьяров потянул руку к лицу.

Несмотря на ушедшую тяжесть, самочувствие не улучшалось. Мадьярова тошнило, жутко болела голова и сильнее отбитой макушки болели уши и нос. Когда же меня по носу-то настучали? А по ушам? Вроде одним темечком обходилось.

Сынок, на кось молочка попей, вкусное, парное. Сквозь закрытые веки Ерофеев увидел незнакомую полную женщину в белом платке, держащую глиняную крынку на вытянутых руках. Сержант поменял направление руки и потянулся к молоку. Он вцепился в крынку и прильнул к краю – ему так хотелось пить, и наверное из-за этого, он хлебнул лишнего и молоко полилось изо рта, а на губах осталась молочная пена. Незнакомая женщина, глядя на его торопливость, довольно улыбалась, но когда он наконец оторвался от крынки, ее улыбка начала меркнуть. Сынок! что это у тебя на губах? – испуганно закричала она.

Пена – молочная пена.

Э, нет – не молочная она, кровавая! Вытри губы сынок – вытри, скорей! Рука Ерофеева почти дотянулась до лица, но тут снова что-то щелкнуло, загудело, громко засвистел воздух и на него почти мгновенно навалился прежний гнет. В полную перепуганную женщину в белом платке ударила молния и ее голова разорвалась, как бумажная фотография. Не дотянувшаяся до нее рука сержанта упала рядом с телом и вместе с ним притянулась к ледяному полу. Да что за …– очень удивился сержант.

* * *

Ерофеев опаздывал на службу уже на два часа. Сердитый Ефимов выглянул в окно. УАЗик со двора исчез.

Ты смотри, что вытворяет – зло шипел капитан – не иначе – за Манькой укатил. Видал я вчера, как ему серпом по… не пондравилось. Где только дизеля надыбил, или так на нуле и шурует? Угрохает ведь последнюю машину! Ну, погоди, саботажник, доберусь до тебя…

Ефимов еще не успел отойти от окна. Во двор, подняв на искореженном асфальте кучу брызг влетел милицейский УАЗ.

Ефимов выскочил навстречу, уронив по дороге стул. Он уже бежал в середине коридора, а по кабинету все еще подпрыгивала сваленная со стола ручка.

Ребята выгружали с заднего борта встрепанного, рвущегося из рук мужичонку и привычно увещевали – Петруха, брось бузить, приехали уж. Слышь, хорош дергаться, а то щас схлопочешь.

* * *

Старший наряда сержант Востряцов, увидел Ефимова. Вытянулся стрункой.

На драку смотались, недалеко к вокзалу – пояснил он. И встряхнул мужичка за шкирку – отвянь – я сказал.

Ефимов не понимающе уставился на ребят – а Ерофеев? Ерофеев-то где?

Востряцов не менее удивленно глянул на капитана – как, еще не пришел? Быть того не может! Да он ни разу в жизни не опоздал.

Правда засветилась из глаз старшего и откликнулась в сердце майора – он прав. Да и отец его – Ерохин старший тоже всегда примером дисциплины был. Образцовые парни. Ох, беда…

Майор и ребята глядели на друг друга, опустив руки. А со двора прямо по глубоким лужам улепетывал ни кем не удерживаемый бузотер Петруха.