Когда рушатся троны…

– Когда Его Высочеству исполнится год, я напишу его вместе с этой исторической, – она попала в историю, – пандурской женщиной. Честь и хвала ей…

16. То, чего королева боялась

В этот же день, оставшись вдвоем с Тундой, Маргарета сказала ему:

– Милый профессор, можете завтра уделить мне час времени от одиннадцати до двенадцати?

– Ваше Величество, бесконечно счастлив! И огорчен лишь тем, что это будет всего один час…

– О, каким вы сделались куртизаном! – улыбнулась Маргарета.

– Ваше Величество, я был всегда таким по отношению к моей династии… Приказывайте.

– Я хочу проехать с вами к одному юноше-скульптору. По-моему, это большой, многообещающий талант. Я хочу проверить свое впечатление. Он заканчивает мою статуэтку. Я говорю – это маленький шедевр. Но важнее гораздо, что скажете вы, – великий, прославленный Тунда!

– Я не сомневаюсь, что это именно так! Я давно оценил тонкий вкус Вашего Величества. Но, во всяком случае, интересно, очень интересно будет взглянуть!

– Только вот что, – спохватилась Маргарета, – два условия: пусть это будет наша маленькая тайна. Дети не знают, что я позирую, а этот мальчик не знает, кто я, и не должен знать. Так лучше! Пусть я останусь для него таинственной незнакомкой. Поэтому не проговоритесь как-нибудь… Обещаете?..

– Конечно, Ваше Величество, конечно!..

Тунда уехал, почти убежденный, что горячо пропагандируемый скульптор – новое увлечение Маргареты, увлечение, вытеснившее образ несчастного ди Пинелли.

– А впрочем, какое мне дело? – решил Тунда, никогда никого не осуждавший и через минуту забывший о своих подозрениях.

Но подозрения эти, как дым, развеялись, едва вместе с королевой вошел он в более чем скромное ателье Сережи Ловицкого.

Это не роман. Ничуть! С одной стороны – платоническое обожание, чуждое и тени чего-нибудь земного, с другой – Тунда, знавший королеву десятки лет, впервые увидел ее нежной, заботливой матерью.

Тунда, сам седой, уже на седьмом десятке, вечный ребенок, с первых же слов сумел победить Сережу, овладеть его доверием. Как художник Тунда любовался этим великолепным человеческим экземпляром, прицеливаясь творческим взглядом своим, как он напишет Сережу античным божком для декоративной композиции, заказанной ему маркизом де Кастелян.

Статуэтка значительно превысила все ожидания.

– Ваше… Гмм… мадам, вы бесконечно правы. Это – действительно шедевр. Это, я бы сказал, облагороженный Трубецкой, что, однако же, ничуть не мешает мосье Ловицкому оставаться вполне самобытным. Молодой человек, вы сами не понимаете, что вы такое, – говорил Сереже Тунда, – в вашей неподражаемой технике вы – то буйный, стихийный скиф, то самый утонченный европеец… Нет, нет я не могу… Я должен вас расцеловать… Ваше Величество, ваш портрет лепили и Трубецкой, и Роден, и Бартоломе, но это, это… – и вдруг Тунда осекся, увидев, какое впечатление произвело и на скульптора, и на модель это громкое, неожиданное «ваше величество»…

Ощущения королевы опрометчивый Тунда скорее почувствовал, угадал, чем увидел. Внешне она была непроницаемо-спокойна. Поистине царственная выдержка и великолепное умение надеть маску олимпийского безразличия в те минуты, когда это необходимо.

Внутри же, внутри… Бывший министр изящных искусств не сомневался, что внутри этой гордой женщины, его королевы, что-то оборвалось…