Церковь Гревье
Удары церковного колокола были глухими, словно сырой воздух глушил звук, утяжеляя его. В церкви сидели около тридцати скорбящих. Горстка старых друзей, несколько соседей, но места родственников были прискорбно пустыми.
Большая картина представляла Иисуса и двенадцать апостолов, стоящих на возвышении. Художник, видимо, вдохновился Нагорной проповедью, но Исааку казалось очевидным, что место это не в Галилее, а, скорее, где-нибудь у заливов северо-западного Сконе. Прообразом мог послужить пейзаж всего в нескольких километрах отсюда.
Следовательно, здесь и сейчас Иисус пребывает с нами, подумал он.
Церемония началась. Монотонный голос священника пропадал в щедрой на эхо акустике.
– Благодарим Тебя, Господи, за жизнь, которую Ты даешь нам, и сегодня мы благодарим Тебя за Йона Ингмара Густафсона. За все, что он давал и принимал. Сейчас мы ищем утешения в нашей скорби…
Похороны – это перфоманс, подумал Исаак.
Произведение искусства, которое разворачивается в прямой трансляции, перед публикой, и в котором публика принимает участие.
В его исскустве тоже должны быть эти качества. Оно должно приглашать зрителя к сотворчеству. Все принимают участие. Все – равны. Все – художники.
Когда они вышли на гравийную дорожку перед церковью, стоял густой туман. Красивое кладбище с опрятными газонами, с тесными рядами серых и черных надгробий.
Исаак взял Айман под руку.
– Можешь поехать со мной и Йенсом. – Он махнул рукой в сторону машины.
– Так ты, значит, все еще ездишь на «Волге»? Крепко держишься за имидж истинного коммуниста?
Машины этой марки в советские времена были исключением, высоко ценимым партийными лидерами, и Исааку вспомнилось, что Айман обожала дразнить его за это. Ему не хватало ее. И Берлина. Не так, как сейчас, но как когда они были вместе. Такие невинные тогда.
Он вырулил на проселок. Серые поля по сторонам дороги казались бесконечными, словно эта земля была частью влажного воздуха и переходила в него.
Вскоре слева вынырнула вывеска с названием гостиницы; они проехали мимо рощицы лиственных деревьев, все еще светившихся желтым и красным.
Исаак уже скучал по осени, хотя здесь, на юге, она еще не кончилась. Еще два лишних дня понаслаждаться осенью, а потом назад, в Стокгольм, где времена года размыты – ни осень, ни зима.
Только серое межсезонье, холодное и мертвое.
Сворачивая на гравийную дорожку, ведущую к подворью, он думал о смерти и об искусстве как о процессе упадка.
Является ли человек ходячим произведением искусства, которое остается после его смерти?
ebooksa