Она подняла лицо, потянулась и поцеловала Слепова в губы. Так вышло впервые. Слепов не ждал этого, не был готов к поцелую сейчас, посреди людей, у зеленой вагонной стенки. Он качнулся вслед за уходящей Ружи, но ее уже не было рядом с ним, она стояла на вагонной ступеньке. Повернулась к нему, махнула рукой...
— Я ее проводил, — сказал Слепов Грише. — Не дождался даже, пока тронется поезд. Откуда-то появился Витька. Звал меня ночевать. Я завел мотоцикл и рванул черт знает куда. Как не свернул себе голову — удивительно. Отмахал километров полтораста по тракту. Весь бензин сжег. Чуть-чуть в себя пришел, когда мотор заглох. Тишина вдруг такая наступила... Потом до самого утра тащил ИЖа по тракту. Пришел в себя наконец.
За окном саянская ночь. Что-то в ней неумолчно звучит, погрохатывает. Люди здесь ни при чем. Люди спят в Алыгджере. До тех пор, конечно, пока кто-то не возвратится после долгих таежных трудов, какой-нибудь работяга-геолог, каюр, охотник или сборщик кедрового ореха. Тогда долго не будет сна в Алыгджере, будут песни и крики — гулянка, веселье одолевшего тайгу человека.
Лают собаки. Сползают осыпи. Сочится дождь. Ночь.
Венгр пришел совсем поздно. Слепов не выглянул из мешка. Может, он спал, а может, считал, что не нужно выглядывать. Гриша поднялся, едва хлопнула дверь. Он зажег свечку, шепотом рассказал венгру, что нужно съесть и где спать. Венгр от еды отказался, прошептал:
— Я кушал тофоларские блюда. Оленье молоко.
Спать устроился быстро, притих.
Утром на улице, под окном девушка крикнула: «Вирмош!» Голос был утренний, ясный и радостный: «Вирмош!» Так доверчиво кличут очень знакомых людей.
Венгр поднялся быстро, пригладил свои курчавые, тяжелые волосы и быстро, в одной майке вышел на крыльцо. Увидел саянское утро. Ночное урчанье невидимых, недобрых сил сменилось веселым разноголосьем. Звуки сгладились, посеребрились. Влажно и мягко пахло лесом, хвоей, мехом. Облака ползли из распадков, тянулись, будто им было стыдно попасть на глаза человеку в своих ночных земных прибежищах. Матовый от тумана, розовел гранитный лоб на берегу Уды. Неподалеку, возле забора, стоял олень. Его голову низко притянули к ноге веревкой. Другой олень лежал там же. Были они малы, облезлы, тщедушны, совсем не похожи на полезных в хозяйстве животных. Казалось, что вовсе они не олени, а странно выросшие травяные жуки.
Венгр увидел все это разом и улыбнулся девушке, стоявшей на крыльце. Сказал ей смущенно:
— Я — как это? Про́спал...
— Я нарочно пораньше, — сказала девушка, — нам ведь идти далеко. Километров двадцать до стада. Вы не спешите. Я подожду.
Девушке было лет восемнадцать. Тонкая и рослая, с каленым, смуглым и в то же время нежно-румяным лицом, с чуть раскошенными ярко-карими глазами, она казалась метиской. Рост и румянец — это российское, а сухость и невозмутимость лица — это таежное, горное, тофоларское.
На голове у девушки был платочек, юбка длинная, а под ней еще синие лыжные брюки вправлены в голенища кирзовых сапожек. На черном жакетике комсомольский значок.
— Пожалуйста, Саша, — сказал венгр, — пять минут еще... Я себя немножко помою.
Венгр достал из мешка смятое полотенце, побежал с ним к Уде. На крыльцо вышел Слепов, мельком оглядел небо, горы, тайгу, двух олешков у изгороди.
— Эх! — сказал он себе и девушке Саше. — День хороший. Жалко его терять. А каюров наших все не видно. Не знаете, это чьи олени?
— Охотовед ездил в тайгу, — сказала Саша. — Соболям ревизию делали. Двух оленей с собой брали: быка и ва́женку.
— Григорий! — вдруг крикнул Слепов.
Тот сейчас же откликнулся: