Думал еще вот о чем, о праздномыслии. Множество умов, с давних пор, сосредоточились на обдумывании ряда вопросов, практически совершенно несущественных, все более изощряясь, сами вопросы для себя выдвигая. К этому же приобыкли не то что умы, а так, межеумки. Умствование избавляло от иного труда. Мысли излагались на бумаге, перелагались, варьировались. Но в итоге всегда все оказывалось не так, хотя сам процесс мыслеизъявления бывает интересен.
Высказанную мысль вменяют мыслителю в заслугу, оплачивают. Между тем, я замечал, почти каждый человек, особенно преданный полезному труду, скажем, метанию стога сена, может высказать куда как более емкую мысль, нежели штатный мыслитель, — о человечестве, бытии и текущем моменте. Только словами шершавыми, как репей.
Солнце опустилось за край пустого безоблачного неба. Тотчас на востоке всплыла Луна.
Сегодня на небе почти ничего, так, перышки облаков. Ночью собака кидалась на мышей, но не лаяла, естественно, поймать не могла; ловить мышей — кошачья работа...
Кстати, в истории собаки совершенно необходимы уточнения. В одной из первых записей этого лета, когда несчастная истощенная собака оказалась в поле моего внимания и призрения, я укорил в некормлении собаки моих новых соседей-дачников (а сам я кто? я — местный летописец, работающий сдельно, по договору с самим собой), но оказалось, что это не так. Долго живя на свете, я знаю по опыту, что большинство наших обвинений в адрес ближних оказывается на поверку наветом; у каждого из людей есть резерв самооправдания, даже самовозвышения; люди в большинстве случаев лучше, чище, чем мы воображаем, во всяком случае, ничуть не хуже, не ниже нас с вами.
Историю собаки мне рассказал Володя Жихарев, корбеничский старожитель, хотя и не вепс:
— Я из Шугозера ехал в Харагеничи, сел в автобус, и мужик сел с собакой. А мужик был поддатый. Я как раз с лечения ехал из Тихвина, подшитый, само собой, ни в одном глазу. Мужик в Пялье сошел, собачка осталась. А я вижу, лайка законная — охотничья. Как говорится, гоже, не гоже, а на гоже-то похоже. На собачке — ошейник, все путем. В Харагеничах у бабки Дуси поводок взял, привел в Корбеничи, привязал. Меня врач из Тихвина просил собачку ему подыскать. Ночь подержал на привязи, утром пустил, она у Белякова пять куриц задавила — охотница... Беляков на меня бочку покатил, в суд, то, другое. Я ему: «Ты докажи, что собака моя. Как докажешь? Ага?!» А сам ее на поводок да в лодку и в Нюрговичи. Думал, Валерке Вихрову отдам, а его уж неделя как нету...
Вот такова история месяц живущей у меня собаки. В нашей деревне кооператоры ее шуганули, а дачники прикормили, против меня купившие избу Лева с Таней. Собачка вскоре ощенилась, впоследствии всех щенков пристроили, а накормить собачье семейство, чтобы у всех шерсть лоснилась, Лева с Таней никак не могли, у них самих двое малых детей. Так что я напрасно их обвинил в дурном отношении к животным, то есть написал под собственное дурное расположение духа.
Левины-Танины ребятишки звали собаку просто Песа, собака охотно откликалась на такую кличку. Я решил немножко кличку облагородить, стал звать Песу Песси. Собака готовно отозвалась и на этот звук. Так в нашей деревне все собаки стали иностранцами: Рэмбо, Данди и Песси. Вместо Малыша, Тоськи и Цветковского Лыско.
Продолжаю читать «Русскую идею» Бердяева, все более прихожу к выводу о том, что изощренное праздномыслие: богочеловек-человекобог послужило в России полному распаду всего.
В Англии же не было «английской идеи». Хотя была, но ее не муссировали, не педалировали, ораторы в Гайд-парке выступали о другом, лучшие умы грызли гранит политэкономии; возлюбленного в России как выразителя мятежного английского духа Байрона на родине мало кто знает. У меня был случай в этом удостовериться...
Однажды я прогуливался в парковой зоне Лондона, неподалеку от Трафальгарской площади, вдруг увидел стоящий особняком, отчужденно, посреди газона с непритоптанной травой памятник. Горло мне перехватило спазмом узнавания, на пьедестале стоял знакомый мне с детства Байрон. К памятнику можно было пройти по подземному переходу, никуда больше не выводящему, только к Байрону, потому совершенно пустому. Посередине перехода навстречу мне поднялся лежавший на тощей подстилке из газет «Гардиан», «Файнэншл таймс», это я заметил, — пожилой негр, в трусах, но в сорочке с галстуком. Брюки он приспособил в изголовье, пиджаком укрывался. Черный человек протянул мне руку, выворотил губы в добрейшей улыбке; во рту судьба оставила ему дай бог два клыка, что говорило о крайнем социальном ничтожестве человека: в Англии что другое, а с зубами у всех о’кэй. Мы представились друг другу, я сказал, что из России, негр по-детски обрадовался такой неожиданной встрече. Он спросил у меня, не коммунист ли я. В ту пору я был стопроцентным коммунистом, в чем охотно признался. «Ай эм африкэн соушилист», — сказал мне ночлежник подземного перехода по соседству с памятником Байрону в парковой зоне Лондона, то есть: «Я — африканский социалист». К этому он прибавил, что написал пять книг социалистического содержания. Африканский социалист смотрел на меня как на посланника благосклонного к нему Рока, как на улыбку Фортуны... «Гив ми сам мани», — попросил у меня бедолага, то есть: «Дай мне сколько-нибудь денег», — с искренней надеждой решить проклятую проблему, ну, хотя бы что-нибудь съесть на завтрак. Само собой понятно, у меня в кармане была... вошь на аркане. Я развел руками, проследовал мимо чуть не плачущего негра наверх, к Байрону.
Каких-либо следов внимания нации к своему великому поэту, хотя бы цветочка, я не заметил у подножия памятника. Байрон глядел печально и как-то в сторону, мимо... На обратном пути от ночлежника в подземном переходе не осталось и следа. Как будто он явился мне в сновидении.
Вчера мы пили чай с младшим сыном в семье Цветковых, вепсом Сашей, в Цветковской избе, взятой у совхоза в аренду. (Старшие Цветковы уехали в Пашозеро. Родовое гнездо им больше не принадлежит; младшие платят за него арендную плату как дачники). Я знал Сашу милиционером Тихвинского горотдела; когда в семье у Саши Цветкова пошли дети, он уволился из милиции, поступил на завод: милицейская зарплата никак ему не светила. Поговорили о летающих предметах; Саша видел, летело, величиной с Луну и большого накала.
Саша мне рассказал воспринятое от родителей деревенское предание: жил в Нюрговичах мужик, еще в войну было дело, пошел порыбачить на Сарозеро, заночевал, а с вечера дождь. Мужик забрался от дождя под лодку, ночью слышит, кто-то его веточкой пощекотал, будит. Он вылез, видит, трое мужиков, ростом каждый в полдерева. Ничего ему не сказали, а только он им в чем-то помешал. Они его согнали. Мужик говорил, у него волосы дыбом встали, «шапка поднявши была».
Тихо. Жарко. Вода — зеркало. Плавал в озере — Илья-пророк если и кинул ледышку, маленькую. Август.
Вчера солнце садилось в продольные, продолговатые розово-фиолетовые борозды на небе. Ночью Луна откатилась еще влево к востоку, почти полная. Утром стало заметно борение стихий, заподдувал ветерок, то с запада, то с юга; небо без облаков, но с хмурью.
Весь день посвятил отблагодарению. Не кого-нибудь отблагодаривал, а председателя Алексеевского сельсовета (в Корбеничах почему-то Алексеевский сельсовет, и озеро Алексеевское) Юрия Михайловича Домрачева. От своих щедрот он мне дал два талона на водку. Я его отблагодарил морошкой, сводил в лес на морошковую плантацию. У председателя дочка Вероника, девочка с такими невинными глазами, такими неровными детскими зубами, косичками, с таким доверием к папе. Господи! И у меня две дочки и тоже были доверчивые... Я даже немножко поплакал...
Вечером получил посылку от семьи, продукты питания: две пачки овсяной каши, четыре пачки чаю, три куля сахару. Ну, ладно. Был очень тронут. И люди, две женщины и мужчина, привезли посылку на лодке издалека. Мне было утешно, а сегодня... Вдруг вспомнил, что сегодня день рождения моей жены... Бегом в лодку. Первый мыс, второй мыс, третий мыс... До закрытия почты полчаса. Заказал Ленинград. Дали. «Поздравляю тебя...» — «Спасибо». Ну, вот. Теперь отдышаться.
Вдруг осознал, что выиграл первый раунд. Но почему раунд и почему первый? Если выигрывать, то в последнем... Но все равно... Я выиграл первый раунд — победил черную скуку-тоску. Тоска была телесная — от болей, недугов, и душевная — то есть духовная — от старости, несовпадения двух «я», каким воображалось стать и какой вышел. Я перетерпел, перемогся; мне помогли: травы, ветры, дожди, солнце, небо, воздух, Луна, лес, ягода морошка, собака Песси.