– Поторопись, да смотри, чтобы тебя не видели, – распорядилась она.
Он ушел – самый элегантный убийца, какого только можно себе представить, но лицо искажено болью. Впрочем, кто обратит внимание на театрального критика, чье лицо искажено болью? Это одна из примет его профессии.
(3)
Как только он ушел, моя жена, все еще обнаженная, как летний ветерок, принялась перестилать постель. Наведя порядок, она плюхнулась на кровать, чтобы остался отпечаток только одного тела. Потом слегка прибралась в спальне, вымыла и вытерла два бокала. Быстро, но тщательно оглядела пол; достала щетку для чистки ковров и почистила ковер. Слегка намочила полотенце и протерла все места, которых мог коснуться Нюхач. В методичности ей не откажешь!
Я наблюдал за ней с восхищением и некоторой долей похоти. Обнаженная женщина прелестна, когда лежит в постели, готовая к любви, но насколько она красивее, когда трудится! Как дивен был изгиб ее шеи, когда она искала возможные отпечатки пальцев! Отчего она так прекрасна в этот миг? От возбуждения? От ощущения опасности? Оттого, что произошло убийство? Ибо она стала свидетельницей убийства – возможно, даже пособницей.
А теперь к телефону.
– Полиция? Убийство! Моего мужа убили. Пожалуйста, приезжайте скорей.
И она дала наш адрес. Неплохая актриса. Ее голос впервые дрогнул от волнения. Но когда ее уверили, что полиция обязательно приедет, она не волновалась. Она удивительно быстро стерла макияж, подпорченный утехами с Нюхачом, надела ночную рубашку и халат, причесалась – а потом растрепала волосы, видимо приведя их в приличествующий случаю, по ее мнению, беспорядок. И села за стол – свой письменный стол, так как собиралась писать статью в ожидании, пока полиция позвонит снизу из подъезда.
Ждать ей пришлось недолго.
(4)
Конечно, вы хотите подробностей. Кто все эти люди?
Начнем с Нюхача. Его зовут Рэндал Аллард Гоинг, и он настаивает, чтобы это имя произносили полностью – Аллард Гоинг, – поскольку оно древнее и знатное, во всяком случае для Канады. Один из его прапрапрадедов, сэр Элюред Гоинг, занимал высокий пост губернатора в наших краях, когда Канада еще была колонией. В одной старой церкви в городке Ниагара-на-Озере висит мемориальная табличка, прославляющая его достоинства жалобным слогом того времени: «Душа слишком великая, чтобы ее описать, и все же слишком добродетельная, чтобы укрыться от людских взоров… подлинное, не показное Смирение, Серьезность без Мрачности, Бодрость без Легкомыслия…» – и так далее, все в том же хвалебном стиле. Но в исторических трудах мало упоминаний про сэра Элюреда; скорее всего, он был просто очередным ничтожеством, которого Отчизна отправила в колонии, поскольку он вынужден был поступить в службу, но по недостатку связей не мог добиться места на родине. А в захолустном пруду канадского общества того времени он оказался крупной жабой и вошел на равных в круг первопоселенцев из знатных семей, который Нюхач любит именовать «сквайрархией» и об исчезновении которого жалеет, так как сам хотел бы в нем числиться.
Держится Нюхач, как он сам считает, с достоинством; его манеры чуть-чуть слишком изысканны для того места в обществе, которое он занимает. Он всегда одет как на парад и даже слегка переигрывает, ибо, несмотря на молодость (если не ошибаюсь, ему тридцать два года), всегда ходит с тростью. В соответствии с выбранной ролью он считает, что ему необходимо всегда иметь при себе оружие, и трость, в которой спрятана сразившая меня дубинка, – его постоянная спутница. Он не крупный мужчина – действительно шпендрик, – но мнит себя д’Артаньяном. Он предпочел бы трость со спрятанной в ней шпагой, но, как сам объясняет немногим посвященным в тайну, дубинка больше подходит в наши времена, когда ограбить могут даже в богоспасаемом Торонто.
Но нельзя счесть Алларда Гоинга пшютом или дураком и на этом основании больше о нем не думать. Он вполне способный журналист и неплохой театральный критик, хотя и не настолько хороший, чтобы это устраивало меня как редактора. Не я нанял его в газету «Голос колоний», очень хорошую газету, где я служу редактором отдела культуры. Точнее, служил. Гоинга я унаследовал от своего предшественника. Я не пробыл на этом посту и трех лет к тому дню, когда Гоинг навеки отправил меня за штат.
Кличка Нюхач (он ее ненавидит) – плод юмора коллег-журналистов. Нюхач критикует современные пьесы, в которых сладострастно выискивает влияние известных драматургов, а найдя, использует как палку для битья авторов. Его любимое выражение – он пользуется им слишком часто, но мне не удалось его отучить: «Не попахивает ли этот новый опус мистера Такого-то Пинтером (или Ионеско, или Эйкборном, или даже Чеховым)?» Иными словами, Нюхач всячески пытается свести мистера Такого-то к наименьшему общему знаменателю. Он совершенно уверен, что ни одна пьеса, особенно если это первая проба пера, а драматург – канадец, не может быть оригинальной и сколько-нибудь значимой; автор наверняка заимствует (точнее, щедро черпает) из работ других драматургов, известных, скорее всего английских. (Нюхач принадлежит к вымирающей породе канадцев, для которых Англия до сих пор Старая Добрая Родина.)
Разумеется, коллеги по «Голосу», записные остряки (журналисты почти все такие), прозвали его Нюхачом. А ребята из спортивного отдела пошли дальше и мрачно намекают, что он в самом деле
Его не любят, но вынужденно терпят из-за его талантов. Шутники из клуба журналистов дважды выдвигали его кандидатуру на звание «Говнюк года», но каждый раз в финальном голосовании его обходил какой-нибудь более серьезный претендент из числа политиков. Точнее будет сказать, что его не любят мужчины. Женщины – другое дело.
Моя жена, последний трофей Нюхача, слишком хороша для него; пока я не застал их, я отказывался верить слухам, которые любезно доносили до моих ушей добрые друзья.
Моя жена тоже работает в «Голосе», но не в моем отделе; она занимается журналистскими расследованиями и пользуется популярностью. Она пишет о женских проблемах в самом широком смысле этого слова, причем с убежденностью и тактом. Ее не назвать огнедышащей феминисткой, но она непоколебима в своем стремлении добиться для женщин всего, на что они имеют право или даже просто претендуют. Она призывает своих сестер к большей политической активности и отстаивает право на аборты. Особенно хорошо у нее выходит сострадание, это мощное средство для умягчения публики. Она упорно борется за права избиваемых жен, детей – жертв инцестуального насилия и разнообразных бездомных женщин. Во всех этих вопросах я на ее стороне и восхищаюсь ею, хоть ее стиль и действует мне на нервы.
Ее зовут Эсме Баррон. От рождения она носила библейское имя Эдна, но еще в школе невзлюбила его и заявила родителям, что теперь ее зовут Эсме. Она знала, что это имя изначально было мужским, но все равно взяла именно его – возможно, то был первый решительный шаг в борьбе за права женщин. Если кто-нибудь решит, что она мужчина, – ну и пусть. Она делает хорошую карьеру как журналист и к моменту моего убийства начала успешно выступать по телевизору. Она не то чтобы красавица – хотя суждение о красоте не точная наука, – но, без сомнения, у нее прекрасная фигура и привлекательное, серьезное лицо. Она, как никто, умеет внушить собеседнику, что он для нее самый важный человек в мире, и умудряется передать это ощущение через телекамеру сотням тысяч зрителей. Каждый из них убежден, что она говорит с ним, и только с ним. При таком даре – удивительно ли, что она хотела продолжать свою карьеру в основном на ТВ и связалась с Нюхачом, поскольку он вроде бы обладал некоторым влиянием в тех кругах? Точно так же ее влекло ко мне, когда казалось, что я могу поспособствовать ее карьере журналистки. Я очень любил Эсме, а если она и любила меня меньше – или с некоторым расчетом, – то я совершенно определенно не первый мужчина, оказавшийся в таком положении.