— Да ладно тебе, не придирайся, — подал голос Димка Фейгин. Бюрократический стиль — одно из великих направлений в мировой литературе. Оно древнее беллетристики и канонических текстов, древнее поэзии и анекдотов, а в грядущем переживет века. Кстати, я свою работу закончил.
— А что там у тебя? — спросила Климова. — Ты говорил, а я не помню.
— Заметка для «Столицы». Будет желание — прочтете.
Я откатал две копии на ксероксе. Спешу заметить, стиль совсем другой.
— Не сомневаюсь, — провозгласил Давид, подходя к окну и закуривая: Алка не любила запаха дыма. — Чаю выпьешь?
— Нет, ребята, я побежал. Уже девять. Все комнаты, кроме этой, закрыты. Вот ключи. Счастливо оставаться. Кстати, слыхали? Ельцин из партии вышел.
— Иди ты! — не поверил Давид. — Когда?
— Сегодня. Я «Свободу» слушал. Бросил партбилет — и все дела.
— Класс, — сказала Климова.
А когда они остались вдвоем, Давид спросил ее прямо от окна, выдохнув дым в открытую створку:
— Ну и как тебе Геля?
— Отличный парень. Нет, правда, он мне понравился, хотя и не люблю таких толстых и неспортивных. Он, между прочим, похвалил мою работу о буддизме, обещал где-нибудь напечатать.
Давид читал немного раньше «работу» Климовой — статейку страничек на двенадцать машинописных — и в принципе соглашался с ее основным смыслом. Речь там шла о том, что нам, гражданам эпохи перестройки, бывшим советским людям, потерявшим опору старой идеологии, утратившим веру во все и всех, ближе любых других оказываются сегодня именно идеи раннего буддизма. Ведь две с половиной тысячи лет назад люди оказались точно в таком же положении. И великий Гаутама попытался перенести центр тяжести их интересов с почитания Бога на служение Человеку. Будда не столько стремился создать новую систему Вселенной, сколько мечтал внедрить в повседневную жизнь новое чувство долга. Религия, провозгласившая спасение, достигаемое совершенствованием характера и преданностью добру, спасение без посредничества священников и обращения к богам — это уже не религия, не совсем религия. Для Давида были давно опорочены практически в равной мере и христианство, и коммунизм, так что новая вера выглядела вполне привлекательно, если бы только не обилие словечек типа «дхарма», «бодхи», «мадхьямики», «хинаяна», «абхимукхи» и даже такая непроизносимая штука, как «Маджджхима». Всего этого было в избытке на двенадцати страницах климовского творения, что и заставляло Давида относиться иронически к идее кровного родства ГСМ и буддизма.
— Это хорошо, если Геля статью напечатает, — сказал он. — А кто еще в ГСМ показался тебе симпатичнее других?
— Не знаю. Ты хочешь спросить, кто еще в ГСМ Посвященный? По-моему, никто.
— Очень может быть, — проговорил Давид. — Именно это я и хотел от тебя услышать.
— Слушай, Дейв, а ты уверен, что сам Вергилий — Посвященный?
На подобный вопрос отвечать было нечего. И Климова сама продолжила:
— Ведь когда мы с тобой подошли, он стоял не один.
— Я помню, но с ним рядом был только Петр Михалыч. Все остальные болтались достаточно далеко. Правильно?