Глава 33
Джени открыла глаза. Комната была ярко освещена и сияла белизной. В свежем прохладном воздухе стоял характерный запах, который еще когда-то давно она окрестила больнично-металлическим, Джени зевнула и потянулась, вытянув обе руки, одна из которых была воображаемой. На уцелевшую руку от плеча до запястья была наложена мембранная повязка, наполненная стерильным аллергелем. Джени тряхнула рукой, гель всколыхнулся.
Когда ей надоело это занятие, она привстала, подмостила под спину подушку и принялась рассматривать полотна, висевшие на противоположной стене. На одном был морской пейзаж в серо-зеленых тонах, на другом — золотисто-коричневый натюрморт. Последние несколько дней Джени только тем и занималась, что выискивала новые детали на картинах, неброские нюансы, которые прежде остались незамеченными. Если ей удавалось как следует сосредоточиться на этом занятии, то при этом получалось о многом не думать. Как, например, она оказалась в больнице, и что стало тому причиной.
А еще она старалась не обращать внимания на красноречивые очертания своего тела под покрывалом. Пока Джени не смотрела на него, ей казалось, что ее левая нога все еще на месте. В конце концов, она чувствовала ее, так же как и утраченную руку. Забавно, что отсутствие конечностей начинало ее все больше волновать.
Последнее время ее единственным посетителем был лишь Кальвин Монтойя. Он заглядывал к ней пять-шесть раз на день, тщательно, со знанием дела проводил осмотр, всегда держа наготове какую-нибудь шутку или забавную сплетню.
Но обрывки информации о том, что произошло в министерстве внутренних дел, Джени приходилось вытягивать из него едва ли не щипцами.
Доктор и медбрат из лазарета остались живы. Их столкновение с Джени и штативом стоило им двух сотрясений мозга и одного перелома челюсти, а также трехмесячного отпуска без сохранения заработной платы за то, что они не поставили в известность Монтойю о своей странной пациентке.
Левая культя зудела. Джени старалась не обращать на это внимания.
Джени уныло рассматривала морской пейзаж. Золотистая рамка, солнце играет на изумрудных волнах, которые словно светятся изнутри. Как часто на Шере Эван рассказывал ей о своих приключениях под парусом на водных просторах Земли. При этом он становился грустным и задумчивым. Лишь в такие редкие минуты он позволял себе поддаться ностальгии.
Джени принялась теребить угол покрывала. Она перевела взгляд на натюрморт. Несмотря на со вкусом подобранные тона, ничего особо выдающегося в этом полотне не было. Такую картину Уланова вполне могла бы повесить у себя в столовой.
Монтойя очень огорчался из-за апатии Джени, но ему удавалось скрыть свое настроение за напускной веселостью и безобидными шутками.
Отказ Джени поверг его в молчаливую задумчивость. Осмотр продлился гораздо дольше, чем обычно. Он воздержался от своих обычных вопросов, но взял несколько дополнительных мазков и проб крови. Он раскрывал рот лишь для того, чтобы прокомментировать свои действия, да еще сказал, чтобы Джени не стеснялась с вопросами. В ответ она лишь попросила его поскорее со всем покончить, чем, несомненно, обидела своего скрупулезного доктора. Когда он вышел, Джени услышала, как щелкнул дверной замок.
Она вздремнула пару часиков, полежала, глядя в потолок, поспала еще, полежала, глядя на картины.
Вдруг дверь открылась, и обходительный Монтойя сначала осторожно заглянул в комнату.
— О, Джени, вы не спите, — радостно констатировал он и вошел, втянув за собой тележку. На ней возвышался большой черный пластиковый контейнер. — Ну, если это не вытащит вас из постели, то я наполню вашу повязку взрывчаткой и шмякну по ней молотком. — Он погладил пластиковый контейнер как отец, гордящийся своим детищем. — Здесь ваши новые конечности.
Джени насторожилась.