У меня украли детей.
Хочется устраниться. Хочется винить время, винить само бытие, чтоб выходило — это судьба, неизбежная, предрешенная. Тогда можно себе в утешение впасть в буддистскую созерцательную рассеянность или припомнить слова апостола Павла: любящим Господа и призванным по Его изволению все содействует ко благу.[10] Но ты знаешь — нет бальзама[11] ни на востоке, ни на западе Старой Земли. Как ни изощряйся, оправданий не сыщешь.
Дети исчезли.
Заявить о преступлении нет никакой возможности. В принципе, нет и преступления. А значит, нечего уповать на правосудие.
Не к кому бежать, когда среди ночи тебя поднимет их плач, когда слоняешься по дому, вслушиваясь в скрип половиц, шорох шторы: не они ли? В этих звуках, в этих явлениях тебе чудится их шепот, а иногда движение закрывающейся двери напомнит жест, каким тянулся к стакану молока старший сын, или мерцание ночника в ванной воскресит в памяти улыбку, игравшую у дочки на губах.
Она смуглая, темноволосая? Да. Синеглазая? Не в тебя. В Ребекку.
Быстрый взгляд за портал станции, туда, где раскинулся Млечный Путь. Невинный вопрос твоего младшенького (ему всего два с половиной), его первые связные слова: «Как ты сегодня, папся?».
Детей нет.
Не может быть.
Не должно быть.
Итак, звуки и мимолетные видения — всего-навсего ваши с сознанием игры. Сам знаешь.
Поэтому ты принимаешь душ, чистишь зубы, одеваешься, съедаешь овсянку или, вовсе отказавшись от завтрака, клеишь на предплечье питающий пластырь, целуешь жену, которая тебе не жена…
— Доброе утро, милая.
— Привет, Уилл.
— Как ты сегодня? Лучше? Есть изменения?
— Нет. — Она умолкает, сосредоточенно думает. — Нет.
— Жаль. Может, еще разок покажешься доктору?
— По-моему, от него никакого проку. — Ребекка, так ее зовут, тяжело переступает с ноги на ногу, с правой на левую. Белая ночная сорочка, почти прозрачная, очерчивает ее угловатую поджарость. Кожа да кости. Недавно Ребекка перестала есть, и на животе понемногу обозначаются мышцы. Это тебя заводит, хотя ее худоба — следствие изнурительной болезни.
ebooksa