Это был Марс вокруг.
Рано или поздно у любого порядочного человека, сумевшего добиться чего-то крупного, наступает прозрение. Свидевшись наконец с результатом долгих и совсем не обещавших триумфа трудов, он понимает: сам он, один, со своими кишками, с вонючим своим ливером, с куцым лукавым умишком, способным разве что хитрить, обманывать и оправдываться, с то и дело брызжущими невпопад струйками похотливых гормонов, а еще с нескончаемыми болячками, беспощадно сжирающими силы и желания, словом, сам по себе, немощно шевелясь комком слизи в пустыне, одиноко вися жиденьким марсианским солнцем в жестоком небе жизни, он никогда не смог бы совершить того, что совершил.
Раньше или позже у всякого, кто не выжег совесть по пустякам, возникает желание благодарить.
Если бы бога не было, вдруг подумал Наиль, природа не казалась бы нам красивой. Мы же самовлюбленные эгоисты, мы могли бы любоваться лишь тем, что сотворили сами.
Но именно в природе, подумал он, мы угадываем гармонию, куда более сложную и подлинную, нежели наши потуги, например, в архитектуре, неспособные оторваться от жалких прямых. Именно в природе мы прозреваем нелинейные замыслы и критерии того, кто…
Древние обожествляли чуть ли не каждую скалу, чуть ли не каждое дерево. У скал и деревьев не бывает прямых.
Наиль почувствовал, что получится нелепо. Будь он один…
Но он не способен попасть сюда один.
Но без него – и они бы сюда не попали. Если бы он это не начал, они бы и не подозревали, что могут такое…
Опять двадцать пять: да разве он это начал?
Он никогда не был религиозен. Не было у него времени дребеденью забивать голову. Но вот теперь там, где нет синего марсианского саксаула, но зато есть Марс, пусть не детский и оттого куда более страшный и скучный, ведь реальное дело всегда кропотливее сказки, но зато НАСТОЯЩИЙ, Наиль просто должен был, должен был сказать столь же настоящее «Спасибо».
Он, сын двух прекрасных советских людей, всю жизнь рук не покладавших инженера и медсестры, вспомнил, как хихикал в детстве над дедушкой, седым и сморщенным, подглядывая, как тот расстилает молитвенный коврик и встает на колени…
– Сима, – чуть хрипло сказал он.
– Да, Наиль Файзуллаевич, – тут же отозвалась она.
– А Земля сейчас видна? – неловко спросил он. Невинный вопрос. Естественный. Разве поймешь по такому вопросу, для чего ему понадобилась Земля?
Несколько мгновений Сима молчала, озираясь и соображая.
– Вон, – сказала она потом. Наиль оглянулся, чтобы понять, куда она показывает. – Видите, звездочка? Острый пик с коричневым пятном по боку, а от него справа и вверх.
– Вижу, – присмотревшись, сказал Наиль. Помолчал, набираясь храбрости. Было отчаянно стыдно. Даже перед девочкой, не говоря уж о… Наиль ведь даже не знал, как говорить; ничего, кроме пресловутого «Аллах акбар». Стыдобища… – Дрожит, бедная, – пробормотал он, глядя на мерцающую Землю; так он сам сейчас дрожал. Он сглотнул от волнения. – Как легко здесь, однако, определять направление на Мекку… – словно на пробу, проверяя, как девочка отнесется к этим словам и предупреждая ее напоследок, сказал он.
Она не ответила. И тогда он решился. Не отрывая взгляда от звезды Земли, с трудом преодолевая сопротивление жесткой ткани скафандра, он опустился на колени и, мучительно стесняясь, прошептал:
– Аллах акбар… – Запнулся. Вдруг, точно ему тихонько кто-то подсказал, вспомнил еще: – Бисмиллях иррахман иррахим… – Снова запнулся. И добавил уже по-русски: – Спасибо.