— До пяти у себя, потом поеду в Абу-Кабир, результат вскрытия нужен тебе сегодня?
— Конечно.
Закрыв за Роном дверь, Беркович обошел комнату, пристально вглядываясь, — сотрудники Хана поработали хорошо, судя по следам порошка для снятия отпечатков. Не забыли ни про жалюзи, ни про рамы. Естественно, ручку двери тоже не оставили без внимания.
Он вышел из кабинета. Камень в прозрачном пакете показался ему тяжелее, чем должен был быть, — чисто эмоциональное впечатление. Беркович спрятал предполагаемое орудие убийства в сумку. Там еще лежал пакет с завтраком, Наташа приготовила бутерброды с мягким сыром, и Беркович представил себе, что сейчас хозяйка на кухне включит чайник, поставит на стол тонкие фаянсовые чашки с зеленым ободком…
Откуда взялась эта мысль? Беркович понимал, что чаем его угощать не будут. Женщина только что потеряла мужа, а дочь вообще не в курсе, она еще не вернулась из школы. Разговор предстоит тяжелый, если вообще хозяйка сможет говорить.
Тяжело вздохнув, старший инспектор открыл дверь в кухню.
Женщина стояла к нему спиной и тщательно мыла в раковине посуду. Руки двигались медленно, вода брызгала на цветастое ситцевое платье, короткое, насколько позволяли приличия. Движение рук завораживало: женщина, похоже, не посуду мыла, чтобы занять себя и не думать о страшном, а совершала важный ритуал, шаманский обряд, способный если не вернуть мужа к жизни, то хотя бы изгнать из квартиры дурные мысли, дурные намерения и возможные дурные поступки.
Беркович осторожно прикрыл за собой дверь, оставив в коридоре Кармона, очень хотевшего послушать, как старший инспектор будет говорить с вдовой, которая, возможно, станет единственной подозреваемой, потому что… да просто потому, что, кроме нее и мужа, никого в квартире не было.
Беркович кашлянул. Женщина опустила в раковину тарелку, осторожно, медленно опустила, будто драгоценность, так же медленно сначала вытерла руки висевшим над краном вафельным полотенцем, аккуратно повесила полотенце на крючок и только потом — медленно, будто каждое движение давалось ей тяжело, — обернулась.
— Извините, — с неожиданным для себя стеснением в голосе проговорил Беркович. Проговорил, а не сказал — слова почему-то с трудом складывались из звуков. — Мое имя Борис Беркович, я старший инспектор полиции.
— Вы говорите по-русски, — с радостью, которую она не старалась скрыть, произнесла женщина. — Я боялась, что придется давать показания на иврите. Я знаю язык, умею общаться, но если нужно, чтобы было понятно каждое…
Фраза утомила ее, и женщина замолчала на полуслове, взглядом показала Берковичу на табурет у кухонного стола, покрытого кремового цвета клеенкой. Подождала, пока старший инспектор положит на стол сумку (Беркович едва удержался от искушения достать бутерброды и перевести разговор в иную, более человечную, что ли, плоскость), сядет на табурет и прислонится к стене, будто откинется на спинку стула. Только после этого хозяйка все так же медленно опустилась на табурет напротив Берковича, положила на стол руки (пальцы едва заметно дрожали) и подняла на старшего инспектора взгляд, в котором читался единственный вопрос, требовавший немедленного ответа: «За что?»
Глаза были голубыми, Беркович никогда не видел таких ярких голубых глаз — будто открылось перед ним окно в небо, и он понял, что затруднений с этой женщиной не будет, говорить с ней можно прямо, обо всем и ничего не скрывая. Даже то, что, вообще-то, составляло тайну следствия. Если у следствия когда-нибудь появятся тайны.
— Давно в стране? — задал Беркович самый банальный из всех банальных вопросов, назначение которого было в том, чтобы сломать лед. Но сейчас льда не было, и вопрос приобрел тот единственный смысл, какой и должен был иметь. Никаких подтекстов. Все мы когда-то сюда приехали, кто раньше, кто позже. Если она задаст этот вопрос ему, он сразу ответит, и между ними возникнет полное понимание — как опознание «своего».
— Четырнадцать лет, — глаза смотрели не отрываясь, впечатление было таким, будто в голубом глубоком небе появилась маленькая тучка, которая начнет разрастаться и разродится грозой или дождем, если не произнести волшебное слово… какое?
— А я — восемнадцать, — сообщил Беркович. Блокнот с бланками протокола допроса свидетелей лежал в сумке, нужно было его достать, положить на стол и ручку вытащить из кармана, спросить, как положено, имя, номер удостоверения личности…
— Знаете, — сказал Беркович, — когда мы приехали с мамой и отцом… отец умер через год, а мама живет в Петах-Тикве, и у меня редко получается ее навестить… Да, так я хочу сказать, что тогда и не думал, что стану полицейским.
— Нравится? — спросила она. Тем же тоном она задала бы тот же вопрос, если бы Беркович представился инспектором Министерства просвещения.
— Да.
Женщина кивнула. Что она хотела сказать? Что полицейские — тоже люди? Или что нравиться может любая работа, если делать ее хорошо, а хорошо делать свое дело можно лишь тогда, когда работа нравится, и в этом заколдованном круге нет никакого противоречия?
ebooksa