— Вы же знаете, товарищ лейтенант, что я не бегаю в самоволки…
— Откуда мне знать? Просто, не попадались…
Лейтенант сел на ванну, кивнул Павлу:
— Садитесь…
Павел сел рядом. Говорить с ним не хотелось, да и не о чем. После истории с "вшивником", Павел испытывал к нему брезгливое чувство, потому как убедился, что замполит искренне считает себя аристократом, а его, Павла, нечистоплотным быдлом. И из-за Харрасова тоже приязни не прибавилось. Не потому, что замполит тогда постарался замять дело, а потому, что Павел, рассказывая все, как было, выглядел перетрусившим сопляком.
Замполит, начиная "задушевную" беседу, по своему обыкновению перешел на "ты".
— Послушай. Паша, что ты такого натворил, что командир, вместо того, чтобы объявить тебе благодарность перед строем за отличную работу на учениях и по контрольной цели, объявил тебе пятнадцать суток губы, а потом загнал на кухню?
— Спросите командира… — пожал плечами Павел.
Замполит долго смотрел ему в лицо, наконец, медленно выговорил:
— Я мог бы для тебя что-нибудь сделать…
Весело улыбаясь, Павел проговорил:
— Я, правда, не знаю, за что командир на меня взъелся. Товарищ лейтенант, ну и что, что вместо дежурств по роте — кухня? На кухне гораздо лучше — свободнее, и выспишься, как следует. Мне до дембеля четыре месяца. Чего вы за меня волнуетесь? Я ведь не салага, я — старик. Это вам надо волноваться… Как бы я повара не заставил посуду мыть и полы…
Наверное, он понял намек. Что-то в его "комиссарском" лице изменилось. Кажется, он чуть было не опустил стыдливо глаза.
— Ну, хорошо… — он энергично вскочил с ванны.
По уставу и Павлу надо было бы встать, но он нарочно не встал. Упругой походкой замполит ушел. Только после этого Павел тяжело поднялся и побрел к казарме.
Зимой в казарме была жуткая холодрыга. Старики спасались тем, что поддевали под гимнастерки свитера, присланные из дому, или отобранные у салаг. Павел постоянно мерз, постоянно кашлял и сопливел, пока не нашел в наружном ящике зипа фургона своей станции совершенно новый комплект офицерского зимнего белья, правда весь вымазанный в солидоле. Видимо старшина, получив белье, использовал его не по назначению, а протирал им подшипники, или дизеля. Павел извел на белье полпачки стирального порошка, однако отстирал. Вот тогда начался сущий рай; было тепло и уютно, даже на улице без шинели. Однако рай быстро кончился; угораздило же Павла попасться в неположенной рубашке на глаза замполиту, да к тому же в самые лютые морозы. Павел в бытовке гладил гимнастерку, когда туда заглянул замполит. С металлом в голосе он прорычал:
— Вшей парите, воин?! А ну снять немедленно! Что за свинячьи привычки, натягивать на себя всякую мерзость? Дневальный! — крикнул он в коридор. — Позовите каптера.
Вроде бы лейтенант ничего особенного не сказал, но в тоне его сквозило такое чувство превосходства, такая брезгливость, что у Павла все нутро перевернуло. Когда пришел каптер, он покорно стащил с себя злополучную рубашку. Мозглый холод казармы тут же прохватил его насквозь. Каптером тогда уже был Гамаюнов, и Павел надеялся, что уже вечером он вернет ему конфискованную рубашку. Но замполит грозно скомандовал:
— Гамаюнов, это на тряпки, шоферам. Рвите!
Гамаюнов жалобно и извиняюще поглядел на Павла, наступил на один рукав, а за другой рванул. Правда, сразу же после ухода замполита, Гамаюнов выдал Павлу две новенькие байковые рубашки, но это было уже совсем не то.