Аполлоша

Она не была дурой. Она понимала, откуда вдруг такая перемена. Но она была женщиной в плену у болезненной страсти. И от этих слов у Инги Михайловны случилось головокружение, лицо загорелось, там все стало мгновенно влажным. Она подсела к нему на колени и впилась поцелуем куда-то под ключицу, одновременно просунув руку промеж его мощных ляжек. И тотчас ощутила, как, пульсируя, вздымается и каменеет его огромный, чудодейственный поршень.

Через час, уже слегка придя в себя, она бормотала:

– Оболонский Игнатий Васильевич, пятьдесят второго года рождения, Сретенский бульвар, шесть. Квартиру не помню, у меня все записано, и номер паспорта, и телефон… И копии отчетов сделала… для тебя, на всякий случай. Видишь, как люблю. А ты, негодяй, к каким-то шлюхам бегаешь. Не будешь больше? Обещаешь?

– Конечно, лапонька, куда ж я теперь от тебя! Кстати, а деньги-то его на месте? Вдруг снял и слинял куда-нибудь?

– Пока не знаю, завтра выясню. Заезжай вечерком, поужинаем, обсудим…

– Конечно, лапусь, – Бося придал своему голосу максимум нежности и искренности, на какие был способен по отношению к одной из своих многочисленных самок. Получилось натурально. Еще бы: эта телка с бешеной маткой, кажется, сулила миллионы. Если не врет…

Часть третья. Смертельный риск

Глава первая. Почудилось?

За Гошей захлопнулась дверь, и Игнату стало легче. Он успокоился. Теперь все пойдет как ему, Аполлоше, надо. Но зачем?

Отставной полковник Оболонский понимал, что уже не командует парадом и под его «дудку» никто не печатает шаг. Он не хозяин своим поступкам, а втравливать друга было несправедливо, жестоко даже, но… Подаренная бронзовым богом уверенность в успехе ввинтилась в мозг и в сердце мощным стальным шурупом. Эта вера не позволяла Игнатовой совести слишком уж терзаться. Тем более, что смелая, дерзкая в своей неправдоподобности догадка все больше волновала его воображение.

«Он видит меня насквозь, рассуждал Игнат, – читает мысли. Он знает, чего я хочу. Если он родом из Греции – а откуда же еще, коли меня туда погнал?! – значит, законы мести уважает. А как же? Книжка эта, как ее? «Мифы Древней Греции», я же читал, помню, там только и делали, что мстили. И Геракл мстил и этот – как его? – Ахиллес. Вот и Аполлоша мне хочет условия создать, чтобы я этого гада заказал. Конечно, проще и дешевле было бы самому, но ведь не добраться мне до него, никак не добраться. Потерпи, Олежка, сыночек ты мой бедный, скоро за тебя расквитаюсь, Гошка поможет, сам все сделаю, что могу, – потерпи».

И вдруг накатила на него необъяснимая тоска и чувство одиночества. Он взял себя в руки, твердо решив не звонить Гошке, не дергать его: сам придет, когда нащупает контакт.

День подползал к вечеру, пряный майский ветерок с бульвара дразнил, пробиваясь сквозь приоткрытую створку окна. Потянуло на улицу, глотнуть воздуха, да и время быстрее пройдет, а утро вечера мудренее.

Он вышел на бульвар, добрел до Сретенки, спустился к Цветному, постоял немного и повернул назад, в который раз привычно предаваясь сентиментальным воспоминаниям о невозвратно преобразившихся местах его детства. Теперь здесь меченные новым, чужим временем бесчисленные офисы и кафешки, нескончаемые ремонты и земляные работы, скудные посадки, сохранившиеся от некогда частых и раскидистых бульварных тополей и кленов. Он изредка поглядывал на скамейки, где раньше обжимались влюбленные пары или сиживали старожилы из окрестных домов, а нынче все больше случайные прохожие да бомжи, радостно осваивающие в канун лета комфортные спальные места.

Игнат прошел в свой дворик за столетними чугунными воротами с облупившейся черной краской на массивных прутьях и литых вензелях. Напоследок оглянулся назад, где за бульваром выстилался до Садового кольца широкий проспект. Взгляд его случайно упал на маленький автомобиль с затемненными стеклами, припаркованный возле угла дома. Он еще отметил про себя: машинка-то плевая, а все туда же, в крутые, с тонировкой. Заднее окно было приоткрыто.

Стопроцентное зрение – одна из немногих функций, которую каким-то чудом сохранил его организм, траченный алкоголем и табаком, как старый ковер молью. Лицо человека показалось знакомым. Пассажир быстро отвернулся, окно поехало вверх, но профиль напоминал кого-то.

Игнат вошел в подъезд и стал подниматься по лестнице, сосредоточенно вспоминая, где видел лицо. Человек отвернулся и так поспешно поднял стекло, словно не хотел, чтобы его узнали. Это слегка удивило, даже встревожило.

Оболонский налил себе полфужера коньяка, чтобы лучше спалось, опрокинул, закусил долькой лимона, мысленно послав куда подальше вечные укоры Гошика, презиравшего его плебейскую привычку закусывать коньяк лимоном. Улегся, мысли переключились на Аполлошу, предстоящую операцию по извлечению миллиарда из несметной сокровищницы Утинского, и он уже было заснул, но вдруг…

– Ты спишь? – сдавленный, заговорщицкий шепот Игната в трубку вывел Георгия Арнольдовича из себя, где пребывал он в мире и покое, лежа в кровати с томиком Бродского. – Я сейчас зайду. Плохие дела, Гошик!

Колесов немедленно впал в ярость, поскольку за полдня добросовестного прозвона крайне успешно продвинулся к цели и лег с ощущением, что дела-то неплохи. Кажется, скоро все решится, их примет Утинский и, выслушав и отсмеявшись, вежливо пошлет к едреням собачьим. И тогда можно будет – при всем сердечном сочувствии другу– подобно Понтию Пилату, «умыть руки».