— Конечно, не отдаст, — согласился Сиротка. — Ты бы кровь свою отдал добровольно?
— А я и отдал, — совершенно спокойно сказал Пепе. — Вот этому дурачку.
Озипринш хрипло застонал и зачмокал в подушку.
— Пепе, — встрял я, — может, повторить надо?
Гарута покачал головой.
— Не думаю. Пользы особой нет, сам видишь. У твоего дружка, я думаю, вампирические склонности… Высмоктал не меньше кварты, на полгода меня состарил, так что исключено. Тут другой выход намечается, без излишеств.
— Какой? — хором спросили мы с Сироткой.
— Очевидный. Сильфа Брю.
— А не пожалеешь?
— Я уже так с вами влип, — а все из-за тебя, Ворон! — ну, и потом — свои же люди, сочтемся, а Брю сейчас в перстне сидит без дела.
И с тем вышел из кельи. В прихожей раздался несильный хлопок, прозвучал приятный аккорд, и послышались тихие голоса и возня. «Ну, Брю, Брю, дело есть…» — «Всегда дела…» — «Светом клянусь, после…» — «Про-отивный!» — «Брю, тише, тише…»
Минут через пять Пепе вернулся, несколько встрепанный. Сел опять на подоконник.
— Ну, будем ждать.
— А она…
— Если у Физорга пиво есть, она достанет. Главное, чтобы сама не соблазнилась между делом. И чтобы не опоздала.
Наступила тишина. Чтобы успокоить душу, я то считал удары сердца, то наводил самому себе пустяковые малые галлюцинации: экзамен по профилистике, портрет магистра Якенса в кружевных подштанниках, учебный бой падре Карраско с отцом Антонием Хрисокомовым. Но сердце билось трепетно, экзамен сдавался на двойку с плюсом, отец Антоний уступал иезуиту, и все в том же духе. От Сиротки пахло уже не хлебом, а дрожжами — он тоже нервничал. Я слышал, как он то и дело бормотал: «Выучусь… стану могучим и сильным… за Портера, за Лагера… за всех!» Пепе с подоконника перебрался к постели Озипринша — кровью больше не поил, но взял потерпевшего от Темпорофагии за руку и так сидел, ни слова не говоря. Время от времени рассеянно свертывал самокрутку, и тогда запах чернослива плавал в комнате, перебивая дрожжевую волну.
Я не знал, на что мы надеемся: «Даже если сильфа Брю и добудет пива — что потом? Плохи наши дела — умрет Ози, начнут разбираться — и много ли мне утешения, что вместе со мной пострадает мой родственник, да еще этот — бедолага-наследник… Эх, Ози, Ози…»
Тоненький звук вывел меня из тоскливых блужданий. Как будто кто-то смеялся во всех углах нашей кельи сразу. Веселые блики заскакали по столу, по останкам миелозавруса, вспыхнули в стекленеющем глазу Озипринша.
— Брю?
Сильфа снова захихикала.