— Да вся жизнь может, — угрюмо отвечал Пепе. — Его, — кивок в сторону Озипринша, — так уж точно. Ты думай, думай, голова. Вспоминай.
— Что ж я вспомню, тут знать надо… А ты? Ты старше, умнее…
— Я уже всех опросил, кого мог. На всех факультетах. Никто не знает, оно и понятно…
— Может, все-таки описка? Обаллонь, например?
— Что ты имеешь в виду?
— Ну, скажем, поместить в баллон какой-нибудь…
— И в какой же? Баллонов всяких много. Говорю тебе, это что-то простое. Как тот заговор для беременных: три слова, но никто не помнит, каких…
— Или… — я напряг все умственные способности, но дара языков у меня никогда особого не было, — или, может быть, обо лонь, об лоно, то есть — на живот, что ли, вылить?
— Скажи еще — клизму!
Тут подал голос Озипринш — тонкий, дребезжащий стариковский голосок.
— Ребята… А я какать хочу… Помогите встать…
Пепе не шелохнулся. С мрачным видом он теребил ус и постукивал пальцами по столу. Должно быть, соображал, где бы раздобыть заветного пива. Я помог Озиприншу сползти с койки. Он был легкий, как перышко, и весь дрожал. Я вывел его в коридор. Туалет был занят. Перед дверцей переминался щуплый юнец, именем Эльдар, по прозвищу Сиротка. Его недавно допустили к занятиям. Это в самом деле был одинокий бедолага, рассказывали, будто он и вовсе нездешний. Весь мир его будто бы сгинул, а он один остался. Вот кто-то из магистров его и приютил. Я, например, никаких нездешностей за Сироткой не заметил — парнишка, как все мы. Разве что… да нет, показалось, наверное… голова этим занята, вот и почудилось…
— Привет, Гай. Привет, Ози, что это ты?
— В театр пробиться хочет, — отвечал я, подавляя в сердце тоску. — Развивает убедительность.
— Здорово.
— Ой, не могу, — шепотом простонал Озипринш.
— Терпи.
— Там Мондо засел, — грустно сказал Сиротка. — Я уже минут пять тут приплясываю.
— Озька, терпи. Тут еще Сиротка перед нами.
Ози тихонько заплакал, уткнувшись мне в плечо. У Сиротки болезненное выражение в нежно-карих глазах на миг сменилось печальным восхищением.