– Нет времени ждать до лета. В отряд будете включены вы… и ваши компаньоны по приключениям.
– А меня-то за что?
– Вы везучий.
– Я не поеду.
– Поедете.
– И как вы меня заставите?
– Я вас уговорю. – («Приходят с угрозами, – писал мне Фиговидец, – но требуют, чтобы я чувствовал себя убеждённым».) – Предложу целых две вещи, против которых вы не сможете устоять. – Он пожал плечами, покрутил кольцо на пальце. – Помимо денег, разумеется.
– Почему все считают меня жадным?
– Вы и есть жадный. Так вот, во-первых, гражданство в Городе.
– Гражданство в Городе? Это вы мне предлагаете гражданство в Городе?
– Всё меняется, и политическая обстановка быстрее прочего.
– Что-то не помню, чтобы на моей жизни политическая обстановка изменилась существеннее, чем лицо на предвыборном плакате. – Я сделал паузу. – Или цвет галстуков у членов Городского совета.
– Меняется, меняется. Сейчас меняется само время, его дух. Всё будет по-новому.
– Новые лица или новые галстуки? Вы мне будете рассказывать, что сын изгоя способен повлиять на Горсовет?
Голос Николая Павловича не стал менее ровным.
– Не буду. Вы получите обещанное, а какими путями… Впрочем, я и не поверю, что вас это интересует.
– Ну а во-вторых?
– Во-вторых сейчас покажу.
Дверь без стука, без звука распахнулась, и в кабинет Канцлера вошёл человек, о котором Фиговидец впоследствии скажет: «Я не знал, что храбрость может быть настолько непривлекательна».
Это был высокий, своеобразно красивый – если кто любит тяжёлые подбородки и рожи в шрамах-парень в голубых джинсах и чёрном глухом свитере. Вещи выглядели простыми и сшитыми явно не на правом берегу. Вошедший лениво перевёл глаза с меня на Канцлера и постучал в филёнку уже распахнутой двери массивным золотым перстнем. На аккуратном фоне гвардейских мундиров и чопорных костюмов Николая Павловича это выглядело больше мятежом, чем демонстрацией.