Повелители сумерек: Антология

Впервые я увидел его… Нет, не так. Сначала я его не увидел, почувствовал.

Была бедовая, разухабистая вечеринка в мою честь. Справляли в «Анне Керн» на Арбате, заведении вычурном, помпезном и претендующем на причастность к литературе. Хмельной Марат, перекрывая шквалы музыки, орал невразумительные тосты. Инга хмурилась, катала в ладонях бокал с замысловатым, в три цвета, коктейлем. А расхристанный дёрганый парень на сцене хрипло вбивал в микрофон «Разрешите мне зайти с козырей».

Разрешите мне зайти с козырей, разрешите мне уйти с молотка и остаться возле ваших дверей — не навечно, а хотя бы пока. Я пытался отыскать в речке брод, но — глубокая повсюду вода… Мой знакомый от ворот поворот по старинке не ведёт никуда.

Я слышал этот шлягер в сотый, в тысячный раз. В миллионный. Я давно уже перестал воспринимать слова. Они больше не были моими, написанными десять лет назад за ночь. В ту чудовищную, жуткую ночь, когда Инга сказала, что от меня уходит. Слова, наотмашь саданув по болевым центрам, разодрав гортань и разворотив слёзные железы, вырвались из меня, отвесили на прощание пощёчину и ушли жить собственной, не забитой алкоголем и дурью, не заляпанной изменами и выбросами тестостерона жизнью. Через месяц они, умостившись между нотными строками, оделись в музыку и разлетелись по стране. Динамики, заходясь от натуги, швыряли из себя наружу переставшие быть моими слова, и те вторгались, вламывались, ввинчивались людям в ушные раковины, плутали в извилинах мозга и по ним скатывались вниз, в область сердца, туда, где, по слухам, живёт душа.

И чем дальше — тем больнее тоска, тем безверие сильней и острей… Разрешите мне уйти с молотка. Разрешите мне зайти с козырей.

В тот момент, когда Марат, осатанев от собственного многословия, бросил идиотский тост и проорал наконец «Выпьем, мать вашу»… Когда Инга залпом опорожнила хрустальную усыпальницу трёхцветной экзотики… Когда расхристанный парень на сцене харкнул в микрофон последним переставшим быть моим словом, а музыка, дрогнув в конвульсивном спазме, умерла… В этот самый момент я почувствовал на себе взгляд. Нет, скорее это был не взгляд, а прострел. Нечто циничное, вкрадчивое нащупало меня, ехидно цокнуло языком, ухмыльнулось, на мгновение замерло, а затем, размахнувшись, полоснуло по грудине хирургическим ланцетом и отсекло сердце. Ухватило его, выдрало аорту, извлекло наружу и принялось изучать.

Я поперхнулся «Немировым», задохнулся страхом и болью. Ополовиненная рюмка выпала из ладони, остатки водки плеснули на скатерть. Сумрачный ресторанный зал накренился вдруг, закачался, и я лихорадочно вцепился в край стола дрожащими пальцами, чтобы не упасть.

— Олег, что с тобой? Олег! — метнулся ко мне Марат.

Мир поплыл. Кто-то хлопал меня по спине, кто-то кричал, что нужно врача, кто-то тыкался кромкой бокала с водой в губы, но всё это оставило меня безучастным. Неспособный даже двинуться, не в силах вымолвить слова, я заворожённо смотрел, как сумрак в дальнем углу зала сгустился и затвердел. Из серого он стал чёрным и замер, но потом закачался, разбух, заклубился белёсым дымом. И из него, из этого вязкого, шевелящегося марева, словно цирковой фокусник после пиротехнического трюка, материализовался вдруг человек.

Он шёл через зал ко мне, длинный, чёрный, с расплывшимся, смазанным дымным пятном на месте лица. Он подкрадывался неслышными медленными шажками, и я, спелёнутый ужасом, оцепенело глядел на него. А потом… потом я его узнал.

— Олег! — наконец ворвался мне в уши заполошный голос Марата. — Оле-е-е-е-ег!

Я судорожно выдохнул. Меня отпустило, зал перестал качаться и крениться, струйки дыма развеялись, и предметы обрели устойчивость. Придурковато лыбясь мясистыми губами на худосочном бескровном лице, ко мне двигалась вовсе не демоническая личность, а самая что ни на есть заурядная. Мой бывший сокурсник по филфаку МГУ, страшный зануда, наглец и патологический двоечник Витька Лопухов, по кличке Лопух. Я припомнил, что в последний раз видел Витьку уже после выпуска, лет эдак пятнадцать назад. И было это на собрании литкружка, откуда Лопуха после долгих мучений наконец выперли за чудовищную, едва ли не фантастическую бездарность.

Не прекращая лыбиться, Лопух приблизился, без спроса уселся на свободное место за столом, не глядя двинул к себе пустую рюмку и вопросительно уставился на меня. Был он в чёрном, пижонистого покроя пиджаке и чёрной же с высоким воротом рубахе. Узкий белоснежный галстук разметочной полосой на гудронном шоссе пробежал от ворота к ремню.

— Олег, кто это? — растерянно спросил Марат. — Тебе лучше, Олег?

Я мотнул головой, разгоняя остатки морока. Звуки и краски вернулись, в голове устаканилось, а незваные мои визитёры, страх в обнимку с ужасом, откланялись и убрались прочь. Мой друг Марат, единственный, верный и настоящий, тот, который с детства, который навсегда, сжимая мне предплечье, тревожно заглядывал в глаза.

— Всё, я уже в порядке, — выдохнул я, — спасибо, дружище. Видимо, временная слабость… Знакомьтесь. Марат Дорофеев, композитор. Виктор Лопухов, э-э… — Я замялся, не имея ни малейшего представления, чем Лопух добывает себе хлеб насущный.

— Безработный, — помог определиться Витька. — Профессионал. Мне здесь сегодня нальют?

— А собственно… — Я вновь замялся. Проклятая интеллигентность не позволяла спросить, что он, собственно, делает в банкетном зале, закрытом по поводу праздника в мою честь. В список приглашённых Лопуха я точно не включал, да и неудивительно, сто лет прожил без такого гостя и ещё двести бы сдюжил без малейшего сожаления.

— А собственно, я пришёл тебя поздравить. Бунинскую премию не каждый день ведь вручают, не так ли? — Витька, по-прежнему глядя мне в глаза, нашарил на столе бутылку водки и плеснул в рюмку. — Хочу с тобой выпить, ты, надеюсь, не против? И вообще, не дело, что мы столько не виделись, друг мой Олег Вронский. Но ничего, я теперь буду у тебя частым гостем.

— В каком смысле? — спросил я ошеломлённо.