В последнее время в голову Татьяне Степадеевой мысли приходили исключительно гнусные. И не менее гнусные приходили подозрения.
Касались они её здоровья — а подозрения такого рода куда как живучи, и никакие анализы, и никакие исследования, и никакие чудеса самой современной функциональной диагностики, и никакие гениально чуткие пальцы кудесников старой доброй пальпации — ничто не в силах разорвать удушливые объятия этих подозрений. Есть самый реальный шанс погибнуть от самовнушенной, психосоматической ас-фикции. В терминах медицинской науки — синдром Лаокоона и сыновей…
Татьяна заподозрила самое страшное.
Что на самом деле она умерла.
И умерла давно.
Ей даже казалось, что она знает, где это произошло и когда.
Где: В старой гостинице, выходящей окнами на старую площадь, на вздыбленную громаду собора и бронзовых ангелов на углах его крыши, встопорщивших позеленевшие бронзовые крылья…
Когда: Давно, почти пятнадцать лет назад… В ту самую ночь. В ту самую, после которой старые стены и перекрытия гостиницы перестали существовать… Ночь была платой. Платой ей, Татьяне. Контора пошла по стопам Клеопатры, дарившей ночи отдавшим прекрасной царице тело и душу… Особенно душу.
Таня отдала душу артистично и красиво, можно даже сказать — талантливо. И муза порхала над её пальчиками, когда обличающие строки выскакивали из старой машинки «Москва». Муза порхала и позже — когда Первый отдел отвернулся и зажмурился — и из институтской светокопировальной поползли копии статьи-листовки. Не улетела муза (они, музы, страсть как любопытны), и когда вдохновлённые читатели надиктованного Конторой опуса ставили подписи под гневным и ниспровергающим творением Тани — и попадали на карандаш.
Иные, впрочем, попали не единственно на карандаш — на только-только входящие в моду дубинки-демократизаторы тоже. Но были сами виноваты — не стоило принимать так уж всерьёз полёт Таниной творческой фантазии и спешить на старую площадь защищать от сноса старое историческое здание — достаточно было поставить имя и фамилию на подколотых к зажигательной прокламации белых листках… Вполне достаточно. Но они пошли, и муза испуганно упорхнула — музы не любят злобного мата, и ударов по почкам, и грубо защёлкнутых на запястьях наручников.
Таня за эти перегибы не отвечала, своё дело выполнив блестяще, и получила заслуженную награду. Татьяна Степадеева стала последним в мире человеком, самым последним, переночевавшим там, где такой же бесконечной ночью писал своей кровью и умер — Он, поэт и гений, хоть малую толику страшного и прекрасного дара которого хотела Таня получить. Унаследовать в прощальную ночь…
Теперь Татьяна Степадеева подозревала самое страшное.
Что в ту ночь она умерла.
Её нынешняя как бы жизнь напоминала мимолётное существование растений-эфемеров короткой весной в пустыне. Весной для Татьяны и её политического альманаха (именно её! не единственно ночь была наградой — она получила всё, о чём мечтала, и получила быстро… но так же быстро всё полученное обесценилось) — весной для неё и её издания становилось преддверие очередных выборов.
Альманах, на страницах полусотни экземпляров которого старые бойцы обменивались друг с другом воспоминаниями о минувших днях стотысячных митингов и сладостной агонии режима, — альманах перед выборами оживал, как спрятавшийся глубоко в почве пустыни корень эфемера оживает от весеннего дождя — и распускался, и расцветал листками-приложениям — в каждый дом! в каждый почтовый ящик! — и вновь терзали усталые уши читателей звонкие Танины передовицы.
Этой весной дождевая туча прошла мимо. Вернее — не дошла… Туча валялась в грязном подъезде, уткнувшись головой в ржавую радиаторную батарею. Рядом валялся опустошённый «стечкин». А хорошо знакомого кейса с двумя кодовыми замками не валялось. Кейс канул вместе с содержимым. Твердокаменные борцы на панихиде суровели лицами и клялись так не спустить и так не оставить. Акулы пера и микрофона надрывались в догадках о кейсе: миллион зелёных? два? Татьяна молчала, горько поджав губы, — она знала. Не один и не два — всего-навсего шестьсот пятьдесят тысяч, — но весна прошла мимо. Эфемер не расцвёл. Нежизнь и несмерть продолжались…
Она сидела на скамейке всё того же сквера. Вокруг шумела та же площадь. Громоздился собор. Император железной рукой сдерживал танцующего на задних копытах коня. Гостиница — снесённая и вновь отстроенная — казалась той же самой. Той же самой, где почти пятнадцать лет назад она….
Где она умерла.
Татьяна вскочила.
Схватилась за воротник.
ebooksa