Инквизитор чуть наклонился к прокурору.
— Ну, и чем вы меня порадуете, Леваро? Чем может похвалиться Тридентиум?
Леваро растерянно молчал. Чего он хочет? Проверить его? Или, действительно, просто распутник, что при такой-то красоте более чем вероятно? Ведь ни одна женщина не устоит. Значит, он давно переступил через все обеты… Но какие странные глаза… Найти ему баб, в общем-то, труда не составит, но… Мысли Леваро конвульсивно проносились в голове, но лицо не успевало обрести к ним нужные маски. Однако следующая фраза инквизитора парализовала все его судорожные размышления.
Голос Империали смягчился, но в этой мягкости, как в кошачьих лапах, таились когти.
— Но, понимаете, Элиа, девка мне не нужна. Я предпочитаю другое. И отрадно, что для этого искать вам никого не придётся… — Джеронимо подошёл вплотную, присел рядом, положил руку на бедро собеседника и, погладив его, заговорил мягко и слащаво, неосознанно копируя речь и интонации своего монастырского собрата Гиберти. — Едва мы познакомились, как понял, что вы нравитесь мне… Вы обаятельны. Я думаю, что мы поладим, не правда ли? — он со странной, порочной улыбкой обнял подчинённого.
Вианданте хорошо помнил события пятнадцатилетней давности. Он, как и все те, кто был почти нетронут растлением, сохранял обаяние юности и доныне, а в двадцать пять был красив ангельски. Эрменеджильдо Гиберти, чья склонность к мужеложству была многим известна, не мог не воспылать к нему страстью. Джеронимо запомнил и слова, и жесты брата Гиберти, и его несколько приторную мимику. Помнил и то, что поднялось в нём самом в ответ на мерзейший жест Эрменеджильдо. Не убил он его тогда чудом. Господь удержал руку его.
Сейчас, провоцируя Элиа на подобный ответ, Империали понимал: то, что мог позволить себе он сам по отношению к монастырскому собрату, едва ли позволит себе прокурор, чиновник по назначению, по отношению к главе Трибунала.
Но ждал взрыва.
Вианданте ошибся. На глазах у Леваро показались слёзы, и он яростно напрягся, пытаясь прогнать их. Гнусное предложение Джеронимо перевернуло его душу. И дело было даже не в обычном животном отвращении здорового мужчины к себе подобному. Осознав, что перед ним finòcchio, chécca, fròcio, исчадие ада и ничтожество, и этот дьявол — его господин, Леваро был не оскорблён, не унижен, но — уничтожен, раздавлен. Он уже, сам того не замечая, успел восхититься этим человеком и даже… привязаться к нему. В глазах его потемнело. Но что делать? Послать его ко всем чертям? И куда потом деваться с двумя осиротевшими детьми? Донести — кто тебе поверит? А нажить такого врага — это смертельный риск. Пожелай он — просто уничтожит любого. Преследовать инквизитора может только инквизитор. Леваро судорожно проглотил комок в горле. Ножевая боль сковала левое плечо.
— Ну же, Элиа, — Инквизитору был жалок этот несчастный, потерявший себя вдруг человек. Империали хотел поскорее остаться один, но ещё несколько секунд хладнокровно наблюдал, как инстинкт раболепия борется с остатками чести. Чужая боль уже начала причинять боль и ему, но он, так же, как и Элиа, хотел до конца понять, кто перед ним. Благо, у него-то были для этого все возможности.
— Здесь? — трудно было понять, чего больше в голосе Леваро, ужаса или отвращения.
— Почему нет? Здесь не очень уютно, вы правы, но в будущем тут все будет сделано для нашего… удобства, — губы инквизитора по-прежнему кривила порочная улыбка, в глазах танцевало пламя. — Сегодня же и распоряжусь. Здесь нас никто не будет беспокоить во время наших… совещаний. Я вас и сегодня надолго не задержу. Ну же…
Элиа медленно снял плащ. Руки его дрожали. Его одновременно трясло и мутило. Джеронимо неподвижно, страдая до подавленного стона, безмолвно наблюдал за ним. Наконец, глядя на раздетого Элиа, оставшегося лишь в исподнем, не выдержав, прервал молчание. Что-то в его посуровевшем голосе, из которого исчезла вдруг всякая слащавость, заставило Элиа вздрогнуть.
— Хотите, я скажу, в чём причина ваших бед, Леваро?
Тот с опаской молча покосился на него.
— Вы, как я погляжу — не очень подлец. Правда, готовый оподлеть в любую минуту. — Элиа побелел. — Но беда ваша как раз в том, что вы подлец — так, — он щелкнул пальцами, — не очень… Были бы подлецом до конца — спали бы по ночам. Я предложил вам мерзость, и вы подумали, что я — мерзавец. На это понимание вас хватило. Но не останови я вас — вы бы склонились передо мной. Прикажи я, монах, притащить мне девку, вы бы подумали, что я дерьмо. Но девку бы притащили.
— Вы — господин, а я — слуга, — побелевшие губы едва слушались Элиа. Он почти не слышал своего голоса из-за стука сердца, отзывавшегося в голове ударами молота.
— Да, вы — слуга, — жестко подтвердил Империали, — и, не понимая, кто я, ангел или дьявол, вы равно готовы мне… услужить. Но слуг дьявола мы сжигаем, синьор Леваро, — усмехнулся он, потом вяло и несколько брезгливо продолжил, — вы же на службе, а не в услужении, а достоинство мужчины хоть и не является доктриной Церкви, еретическим тоже никогда не считалось. Есть вещи, на которые нельзя соглашаться. Даже под угрозой смерти. А ведь вам даже не угрожали.
Леваро ощутил страшную усталость. Сатана. Это человек, игравший с ним, как кот с мышью, за эти несколько минут страшно обескровил и истерзал его. Леваро не спал прошлую ночь, да и не только прошлую, и сейчас, чувствуя, как в глазах у него снова темнеет, оперся руками об стол. Дыхание его прерывалось, во рту пересохло до жжения.
— Человеку Божьему не надо понимать, кто перед ним, ибо он одинаков со всеми и ни перед кем, кроме Бога, не согнётся. Вы же не знали, как вести себя со мной и хотели понять, кто я. Логично. Окажись я fròcio или просто свиньей — вы бы подстроились под меня. — Вианданте изуверски усмехнулся. Глаза его потухли. Голос зазвучал размеренно и ровно, словно он зачитывал приговор. — Что ж, я не отменю решения моего предшественника о вашем назначении, Леваро. Мне нравятся люди Бога, но и подлецы могут пригодиться. Тем более — такие услужливые, как вы, умеющие со святыми быть святыми, с грешниками — грешными, и даже с fròcio быть fròcio. Оденьтесь и идите отсюда, вы свободны до утра, как я и говорил, — холодный бесстрастный голос инквизитора прозвучал отрывисто, словно ножом пресекая разговор.