— Вы ведь обещали, что будете говорить, Рита!
Она повернулась к О’Мэлли:
— Можно мне закурить?
Томительно потянулись секунды, пока она доставала сигареты и наклонялась прикурить от зажигалки, вежливо протянутой Фредом Одлумом.
— Хорошо, — просто сказала Рита.
И она пересказала историю своего разговора с президентом Холленбахом. Но так как говорила она сухим и бесцветным тоном, то в рассказе её ничего, конечно, не сохранилось от того волнения, с каким она сама пересказывала этот разговор Джиму.
— Скажите, Рита, ведь вы рассказали мне об этой истории в связи с тем, что я ещё раньше обмолвился, что президент весьма странно со мною разговаривал? Вы ещё ответили тогда на это, что все люди временами ведут себя странно, и когда я спросил вас, что вы имеете в виду, вы рассказали мне о своём разговоре с президентом!
— Да, это правда.
— А что вы тогда мне сказали в конце нашего разговора, помните?
Она нахмурилась:
— Мне кажется, я тогда сказала, что… что президенту, значит, не чужды человеческие слабости и что даже такой человек, как Марк Холленбах, который всё время проповедует совершенство, не является идеальным примером. В общем, что-то в этом роде.
— Где происходил этот разговор с сенатором Маквей-гом? — быстро вмешался сенатор Одлум.
Рита опустила глаза:
— В моей квартире в Джорджтауне.
— Когда же это было?
— В одно из воскресений, примерно недели три тому назад.
Одлум подался вперёд. Морщины на его лицо стали ещё более заметны:
— Скажите, миссис Красицкая, а каким образом оказался сенатор Маквейг в вашей квартире?
Судья Каваног, словно почуяв подвох, прервал этот допрос:
— Разве это так уж необходимо, Фред? Какая, собственно, разница, почему Джим там очутился?