Ферапонт Иванович наскоро поел и побежал за молоком. Попутно он решил купить газету. «В последний раз», — решил он при этом.
На улице было пусто. Это объяснялось вовсе не тем, что было слишком рано (было уж около 8 часов), а тем, что служилый народ уже дня два, как отсиживался дома и не выходил в учреждения.
Вот что писал по этому поводу «Сибирский казак»:
«...Нашим корреспондентам за последнее время не удалось получить нигде ни одной заметки.
Все бездействует. Все опустили руки.
Управляющий областью должен сам писать бумажку: служащие не изволили явиться на службу.
Служащие совета министров облеклись на случай эвакуации в теплые пимы и бродят по своим апартаментам, как обитатели страны теней.
И так везде.
Опомнитесь, господа!
Да, опасность, которая нависла над Омском с запада, серьезна, но, в десять раз серьезнее для всего дела возрождения России та опасность, которую вы носите в себе. И имя этой опасности — безволие и апатия, словом, психология лягушки, добровольно прыгающей в пасть неподвижно лежащего ужа».
Никто, буквально никто не предвидел, что удав, которого они для поднятия духа называли ужом, уже охватил город...
Ферапонт Иванович в молочной пробежал газету, засунул ее в карман и, погруженный в безотрадные думы о полном развале армии, медленно пошел домой по Атамановской улице, слегка покачивая кринку с молоком, подвязанную веревочкой.
Когда он переходил улицу, его чуть не затоптали.
— Эй-эй! — услышал он дикий окрик над собой, и тут же горячее дыхание и храп коня обдали его, а он инстинктивно отпрыгнул.
Дивный вороной жеребец, с высоко задранной головой, нагло и развязно выбрасывая передние копыта и время от времени ударяя в передок задними, весь в облаке снежной пыли, промчал мимо него легкие высокие санки.
В них сидел высокий, старый военный, в папахе и в прекрасной шинели голубоватого, «офицерского» сукна.
Капустин посмотрел ему вслед.
Вдруг санки круто остановились. Капустин увидел, как военный начальническим мановением пальца подзывал кого-то с тротуара.
Группа солдат не по форме пестро одетых, с небрежно закинутыми за плечи винтовками, в недоумении или смущении переглядывалась между собой.
Наконец, один из них что-то сказал своим товарищам, и все стали переходить улицу.