Минуту она ехала молча, глядя на то, как медленно уходит земля под лошадиные копыта, и, наконец, устало спросила:
– Ты расскажешь хотя бы теперь, почему ты так решил и что нам делать? Если я правильно понимаю своими неучеными мозгами то, что тут происходит, мы ввалились прямиком в войну.
– Еще нет, – вздохнул Курт, исподволь бросив взгляд вдаль, – и надеюсь, что ее еще возможно остановить.
– Рассказывай, – уже уверенней и строже потребовала Нессель. – Раз уж я здесь и так или иначе буду в этом замешана – я хочу знать, в чем именно. После всего, что мне уже пришлось пережить, увидеть и услышать, вряд ли то, что ты скажешь, будет такой уж тайной.
Курт невесело усмехнулся; поспорить тут было не с чем: ведьма, к его немалому удивлению не повредившаяся в уме после всего случившегося в Бамберге, de facto стала полноправным участником дальнейшего дознания, присутствуя в том числе и на допросах Ульмера, и на собраниях следователей в качестве уже признанного expertus’а. Ван Ален же на оные заседания и допросы особенно не рвался, явно стараясь поменьше попадаться на глаза служителям Официума. Охотник удовлетворился пересказами Курта и, получив достаточные, по его мнению, разъяснения по делу, спустя два дня покинул город, взяв с майстера инквизитора слово, что тело его брата будет сожжено. «Охотничьи правила, коим не одна сотня лет, Молот Ведьм, – пояснил он в ответ на осторожное недоумение. – И правила не обрядовые, не ересь это, успокойся. Предосторожность, не более, – дабы потом не пришлось, не дай Бог, убивать своих же еще раз».
Райзе на переданную ему просьбу лишь пожал плечами, отдав требуемые распоряжения, и лишних вопросов задавать не стал. Бывший сослуживец, а ныне начальник вообще вел себя довольно сдержанно, исполняя, по большому счету, роль скорее официального прикрытия для всего, творимого Куртом, на усмотрение которого и было оставлено все дальнейшее расследование.
Ратманы, чудом уцелевшие в день пришествия Ангела, и вовсе прониклись тихим смирением, покладисто и молча исполняя все повеления майстера инквизитора и не переча уже ни в чем. О горожанах нечего было и говорить – Бамберг как никогда был похож на огромный полупустой монастырь, заполоненный кающимися преступниками. Случайно встречаемые на улицах прохожие либо прятали глаза, начиная с внезапным интересом рассматривать землю под ногами, либо, напротив, вцеплялись взглядами в Курта, будто ожидая от него приказа прямо здесь, посреди улицы, пасть на колени и покаянно бить ту самую землю лбом, и судя по этим взглядам – подобное указание было бы исполнено каждым и с готовностью.
Город опустел и затих – даже средь бела дня те самые случайно встреченные горожане были явлением редким, и не только потому, что большинство из них предпочитало сидеть по домам: согласно подсчетам рата и Официума, день пришествия многоокого Ангела пережили менее двух тысяч человек. Растерзанных и затоптанных тел по всему Бамбергу было столько, что для их погребения пришлось освящать землю за пределами города; погибших хоронили в буквальном смысле бок о бок, плотными рядами, а порой и укладывая в одну могилу по двое или трое, если удавалось опознать убитых как принадлежащих к одному семейству, и все равно подле города раскинулось огромное мертвое поле. Никаких более казней или прочих кар, посовещавшись, решили не производить: внушение горожанам и так было сделано доходчивое, раскаяние вследствие этого бамбержцев одолело искреннее и полное, а опустошать полностью и без того почти вымерший город идеей было скверной.
Семейство Гайер отделалось, по мнению Курта, довольно легко; хотя и им гнева Конгрегации избежать удалось, все обошлось, что называется, малой кровью. Неизвестно, насколько раскаяние Лютбальда Гайера было искренним, но уж в том, что разумный и взвешенный подход к оценке реальности остался при нем, сомневаться не приходилось: делец явился в Официум с повинной в тот же день, когда в небесах над Бамбергом случилась скоротечная невиданная битва двух Ангелов. Нельзя сказать, что его добровольное признание прибавило что-то новое к уже известной информации, да и на фоне всего прочего выглядело это признание, прямо сказать, довольно невинно. Убийство двух горожан нанятыми охотниками, как стало известно после очередного допроса Ульмера, было совершено преднамеренно – именно ради того, чтобы подцепить дельца на крючок; в убийстве Георга Штаудта он замешан не был, о странных наклонностях епископа подозревал, но старался ни во что не лезть…
С одной стороны, свою долю, по выражению Райзе, целительных пенделей Гайеры заслужили, но с другой – лишить сейчас и без того полуразрушенный, опустелый город единственного более-менее грамотного дельца значило оставить его рушиться и дальше, превращая в большую унылую деревню. Разумеется, молва о том, что вмешательство Конгрегации спасло Бамберг от уничтожения, разнесется по Империи быстро, однако природа человеческая такова, что запомнится не только это. Запомнится и то, что уничтожение это едва не состоялось, что именно в этом городе свершилось небывалое – вовлечение в ересь поголовно всего населения, от какового в свете этого неведомо чего можно теперь ожидать, что именно этот город много столетий подряд был вратами в неведомые демонические глубины, и где гарантия того, что они заперты навеки и что-то подобное не повторится? И уж точно ни один более-менее радеющий о своем деле предприниматель не сунется сюда еще долго, не говоря уже о желающих поселиться в этом «проклятом месте» (а в том, что такое звание к Бамбергу может прилипнуть легко, ни Курт, ни Райзе ни минуты не сомневались). Прославить город как, напротив, святое место, осиянное благодатью невероятной реликвии, – это было делом будущего немалого труда огромного количества людей – от проповедников до агентов, чьей работой является распространение слухов и сплетен.
Гайер, видя и чувствуя, что его судьба решается спешно и в непредсказуемом направлении, чутье того самого дельца проявил всецело – во время очередного визита для допроса в Официум торговец невзначай заметил, что погребение столь огромного числа погибших есть дело затратное, равно как и восстановление разрушенных домов, и приведение в должный вид главного собора Бамберга, каковой сейчас еще более, чем прежде, сосредотачивает в себе все достоинство и величие этого благословенного града… Лезть к господам дознавателям с советами он, разумеется, ни в коем случае не был намерен, однако, будь он на месте служителей Официума, непременно рассмотрел бы вопрос о наложении штрафа на одного знатного мирянина, по недомыслию едва не направившего свои стопы в Ад исключительно из-за благих намерений, и для удовлетворения всех сторон сей штраф он бы приговорил выплатить не живыми деньгами, а финансированием всех вышеупомянутых действий.
К немалому удивлению и явному облегчению Гайера, это предложение было принято с готовностью; однако радость дельца несколько поутихла, когда были озвучены некоторые дополнительные условия. Вмешательство в политику города каким бы то ни было образом семейству отныне запрещалось. Также оно лишалось и монополии в торговле, обязуясь передать треть своих активов рекомендованному Официумом торговому дому, у коего уже был опыт создания налаженного предпринимательства с нуля, что здесь и сейчас, буквально на развалинах, было как нельзя более кстати. При словах «торговый дом Фельса» Гайер покривился, однако смолчал. Как бы там ни было, а в определенных кругах участие в каком-либо деле упомянутого дома говорило о многом и само по себе являлось рекомендацией, а для бамбергского дельца – недвусмысленным намеком на то, что спустя несколько лет его ждет судьба в лучшем случае главы местного филиала. Сетовать на судьбу, однако, Гайер благоразумно не стал и, поблагодарив служителей Официума за понимание, удалился, понимая, что отделался, учитывая все условия, еще достаточно легко.
Никаких взысканий не было применено и к отцу Людвигу, каковой после всего приключившегося, похоже, слегка тронулся умом. Поначалу Курт размышлял над тем, чтобы изолировать святого отца от греха подальше, однако, подумав, махнул на него рукой: вреда Господень служитель никому не причинял, с буйными проповедями не лез, в рубище по городу не расхаживал, и единственное, что его отличало от прочих обитателей Бамберга, – это частое молитвенное бдение у пилона с изваянием Всадника, что было даже кстати. На то, чтобы общаться с окружающими и вовремя удаляться для поддержания тела в должном порядке, разума отца Людвига хватало, а каким образом исцелять прикоснувшуюся к ереси душу, Курт решил оставить на его усмотрение, лишь посоветовав прибывшему вместе с Райзе священнослужителю, принявшему теперь здешнюю паству, потихоньку взять святого отца под крылышко и присматривать за ним во избежание дурных последствий.
Назначение нового епископа было делом долгим и от Официума уже не зависящим; все, что мог сделать Курт, – это направить в Совет как можно более полный отчет о произошедшем. Отчет содержал, помимо описания приключившихся событий и краткого изложения допроса Ульмера, также и уведомление о решении, принятом майстером инквизитором самовольно, без консультации с вышестоящими, а именно – об уничтожении найденного в библиотеке епископа экземпляра «Согласования Ветхого и Нового Заветов» Иоахима Флорского. Книга, тяжелую украшенную обложку которой Курт никому не позволил даже приподнять, была сожжена немедленно, здесь же, во дворе епископской резиденции, в присутствии expertus’а Конгрегации, священника, Нессель и на всякий случай Ван Алена, со всеми возможными предосторожностями и до пепла. Впрямь ли ее воздействие на человеческий разум было столь велико, как описывал Ульмер, или она сумела проникнуть в душу покойного епископа лишь потому, что он уже был к этому готов, – сие осталось неведомым, однако Курт был далек от мысли удручаться по этому поводу.
Кроме еретической книги, в резиденции епископа не было найдено ничего интересного, причем в самом буквальном смысле. Лишь библиотеку и ту самую комнату, в которой Его Преосвященство некогда принял майстера инквизитора, можно было назвать помещениями, хотя бы отдаленно похожими на обиталище представителя высокого духовенства: все остальные комнаты, от жилищ челяди до хозяйских покоев, были практически пусты, нарочито скудно обставлены и больше напоминали отшельнические кельи. Осмотрев в резиденции все, включая кухню, кладовую и подсобные помещения, Курт окончательно уверился в том, что, если б не духовное падение господина фон Киппенбергера, у него были бы немалые шансы прославиться впоследствии в качестве искреннего, добродетельного и нестяжательного служителя веры.
Отчасти Курт даже был рад тому, что обыск епископского жилища не занял много времени и не отвлек небывалыми находками: все эти дни он провел на ногах и почти не спал, пытаясь быть сразу всюду и контролировать все, торопясь ввести Райзе в курс бамбергских дел и не позволить горожанам выйти из того состояния покаянной готовности принять любую опеку Официума и нового обер-инквизитора. Присесть удавалось лишь для того, чтобы написать очередной отчет, а также в камере Ульмера – для того, чтобы завести очередную беседу, счет которым он уже потерял.
Назвать это допросом можно было с большим трудом: бывший сослужитель и впрямь неплохо усвоил полученные в академии знания, и все те ухищрения, что обыкновенно работали без сбоев, Курт применять даже не пытался – это было попросту бессмысленно. Новую тактику приходилось вырабатывать на ходу, подстраиваясь под сиюминутное настроение арестованного и большую часть сил тратя на то, чтобы это настроение уловить. Внешне Ульмер вел себя всегда одинаково – насмешливо, снисходительно, подчеркнуто спокойно, и даже понимание того, что это всего лишь игра, делу помогало слабо. Неудержимого желания выговориться, на которое обыкновенно удавалось надавить в большинстве случаев, у бывшего инквизитора не было; свое желание посмотреть на реакцию Курта в ответ на некоторые раскрытые секреты Ульмер удовлетворил еще в тот день, когда сидел связанным на полу рабочей комнаты Райзе, и потому все попытки его разговорить сводил к беспредметным дискуссиям и абстрактным рассуждениям.
Одной из лазеек, через которую удавалось пробраться внутрь выстроенной Ульмером защитной стены, было его любопытство. К исходу второго допроса стало ясно, что бывший сослужитель не солгал: ему и впрямь хотелось если не увидеть, то хотя бы просто узнать, чем закончится встреча Каспара с его давним противником, и ради этого он был готов на многое – лишь бы дотянуть до того момента, когда этот вопрос решится. Казалось, даже предстоящая казнь его не слишком пугала, воспринимаясь как своеобразная плата за удовлетворение любопытства и как давно ожидаемый, логичный и бессомненный финал; однако третий допрос заставил заподозрить, а четвертый уверил окончательно в том, что это и впрямь казалось. Ульмер втайне надеялся выжить.
Его подчеркнуто нахальная, равнодушно-насмешливая манера держать себя осталась неизменной, откровенность в ответах никуда не делась, однако сперва незаметно, а после и все более очевидно сменилась тональность. Мельхиор все чаще упоминался как союзник, а не покровитель, Каспар – как необязательный и временный партнер в незначительных планах, любая связь действий самого Ульмера с идеями того и другого – случайной и некрепкой, а его таланты все более настойчиво характеризовались как природные, врожденные умения, не связанные ни с чем запретным.
Отчасти, как понял Курт, это было правдой: единственной стоящей информацией, полученной от бывшего инквизитора, была чуть приоткрытая завеса тайны над той организацией, к которой принадлежал человек, названный Ульмером «магом-погодником». Точнее сказать, сплоченной единой организации как раз и не существовало: было несколько семей, давно и тихо живущих в стороне от всех перипетий, – они не горели желанием вливаться в дружную толпу заговорщиков, но и принимать сторону Конгрегации не желали тоже, а потому существовали тихо, ни во что не вмешиваясь. Ульмер назвал их «нейтралами»[121], хотя сами себя они не именовали никак, словно пытаясь подчеркнуть этим попытку держаться поодаль от любого выбора вовсе. Таланты их имели и впрямь природное происхождение, наработанные умения не выходили за рамки дозволенного (в первую очередь – здравым смыслом, то есть – за рамки безопасного). Применялись оные умения также по большей части для совершенно бытовых нужд, а то и просто развлечения ради, также не выходящего за пределы общественно и лично безопасного. Разумеется, исключения бывали, каковым и стал Петер Ульмер, происходящий из одной из таких семей.
ebooksa