– Это же новая Империя! – восклицает кто-то.
Мой кьюфон звонит.
«Видела? – говорит Нилс Саркка. – Рискнешь за мной?»
– Ты не нашел, что искал.
«То, что я нашел, еще лучше!»
Кто-то из команды говорит, что запас топлива близится к критической точке. Едва хватит вернуться к червоточине, из которой мы выскочили. А если не вернемся, запасной корабль нас ни за что не найдет. Мы останемся зимовать здесь.
Я прошу Нилса Саркку вернуться с нами, но он с хохотом обрывает связь. А потом, приближаясь к горловине червоточины, посылает короткое видеосообщение. Я наконец вижу его воочию и поражаюсь. Прежде он был хорош собой, имел крепкое сложение, но после шести месяцев одиночества в замкнутом пространстве и на голодном пайке он походит на жертву кораблекрушения: длинные седые волосы стянуты на затылке, впалые щеки под нестриженой бородой, запекшиеся губы, глаза запали в темные глазницы. Но взгляд живой и улыбка, как у марафонца, коснувшегося грудью ленты после долгой изматывающей дистанции.
«Я называю эту звезду – эти ворота к несказанным чудесам – звездой Саркка. Я пришел сюда от имени человечества и иду дальше ради человечества. Однажды я вернусь с полным и окончательным ответом на парадокс Ферми. А пока – не судите меня».
И он исчезает. Мы летим к червоточине, которая вернет нас к звезде G0, команда все болтает о новых мирах и неисследованных звездах, и я думаю: а что, если он прав?
Если все-таки он – герой, а я – злодейка?
АЛЕКСАНДР ИРВИН
СЕДЬМОЕ ПАДЕНИЕ
Cтарик Уорнер ронял слезы на гниющие доски сцены. «Я проехал тысячи миль, – думал он, – в такое скверное время года, но даже здесь книги обратились в прах, давным-давно унесенный ветром вместе с опавшими листьями». Он плакал не из-за того, что забрел слишком далеко на север, слишком поздно, и теперь зима наверняка настигнет его прежде, чем он сможет опять убраться к югу, и будет по-настоящему большой удачей, если он сумеет пережить это путешествие. Он плакал не по Сью и ребенку, которого она родила, а может, и не родила ему. Старый Уорнер оплакивал голоса, звучавшие когда-то в театре, посреди которого он стоял, страницы книг, где были напечатаны слова, которые эти голоса произносили. «Я умру, так и не увидев их», – подумал он и неожиданно для себя заговорил.
– Посмотрите, какое ничтожество вы из меня сделали, – сказал он. – Похоже, вы играете на мне; вам ведомы все мои паузы; вы ковыряетесь в самом сердце моей тайны; вы извлекаете из меня звуки, от самой низкой ноты до верха моего диапазона; но в этом маленьком органе много музыки, прекрасный голос…
Он умолк и стоял, беззвучно плача. Немного погодя он нашел в себе силы закончить:
– Однако вы не можете сделать так, чтобы он заговорил[16].
Пустые развалины Театра Мендельсона на бывшей территории Мичиганского университета не ответили, а дальше Уорнер не знал.
– Мечта каждого актера – играть Датчанина, – сказал отец Уорнера.