Хуже всего после смерти актёра Григория Залесского пришлось его жене Анастасии. Она была уже давно на пенсии, и никаких интересов в жизни, кроме интересов мужа, а в последние двенадцать лет — внука, у неё не было. Дети стали давно взрослыми, самостоятельными людьми, которые, может, мать и любили, но всегда относились к ней, как фигуре второго плана, поскольку первую скрипку в доме всегда играл отец. И это, в общем, было справедливо, потому что он содержал семью на свои актёрские гонорары. А главное, он любил жену и детей, и был готов их защищать от любой, даже выдуманной напасти. Настеньке же (как её всю жизнь, даже на официальных церемонных встречах звал Григорий) в тени его незаурядной личности и славы было спокойно и уютно. Большего она и не хотела.
Павел, с болью наблюдавший за тем, как мать безутешно оплакивает отца, надеялся, что любовь к внуку Борьке поможет преодолеть горе, но просчитался. Мальчик уже повзрослел, и с бабушкой ему было неинтересно. Он стал избегать с ней встреч. Сказалось влияние матери и отчима, ведущих привольную светскую жизнь, в которой мальчики его возраста интересовались уже не бабушками и дедушками, а машинами, яхтами и гольф-клубами. В этой жизни никого не интересовало, какой ты, а только — сколько стоишь.
Взрослый сын крутил, как многие его бывшие сокурсники, «бабки» в компьютерном бизнесе, пил и волочился за юбками. Ему осенью должен был стукнуть полтинник, а он даже ни разу не был женат. И не то, чтобы у него был какой-то горький опыт, и какая-то баба его кинула. Ничего подобного. Он девок, несмотря на свою «обезьянью морду», всегда охмурял в два счёта. Хотя лучше бы его самого кто-нибудь охмурил, и он бы женился. Пусть даже временно. Зато, глядишь, и был бы внучок или внучка. И не пришлось бы бабушке страдать и обижаться, что любимый и единственный Борька стал относиться к визитам к ней как к наказанию.
Дочка же вроде и всем хороша. И красавица, и умница, и муж богатый. Хоть и не первый. Правда, и она у него тоже. Зато у обоих жизненный опыт, понимание необходимости семейного содружества, а не состояние перманентного «совражества», как это было с её первым Игорем. Одно плохо. Чересчур она практичная, и живых эмоций с возрастом в ней становится всё меньше. Какая-то нон-стоп бизнес-леди, да и только. И где у неё попрятались любовь, сострадание, искренность, умение радоваться?..
И Настенька неожиданно осталась совсем одна. Они с Гришей, конечно, понимали, что немолоды и рано или поздно умрут, но Настенька почему-то была уверена, что будет первой. Она была гипертоником, и сердечко у неё иногда покалывало. Она даже шутливо предостерегала мужа от женитьбы на молоденькой после её смерти. Причём была не столько против его повторного брака, сколько против большого возрастного несоответствия. Как это ни глупо звучит, она боялась, что он не рассчитает силы. А Гриша всегда был мужчиной хоть куда. И годы не столько его старили, сколько облагораживали. А тут вдруг такое. И единственная пуповина, связывающая её с жизнью, оборвалась.
Нинка в глубине души ужасно скучала по своему орангутангу, но это не мешало ей в кипрском «Элизиуме» на берегу ласкового моря чувствовать себя королевой инкогнито. И, конечно, ей сразу встретился милый и обходительный грек, эдакий чернявый Аполлон, который, как выяснилось, был даже незаконнорождённым сыном английского консула, бросившего его мать, простую дочь рыбака, когда узнал, что она беременна. Мама от горя даже резала себе вены. Нинка дурой вовсе не была и не верила ни одному слову из этой лабуды, но было так забавно наблюдать, как её обхаживают, словно наивную глупышку. Единственное, чем она ужасно удивила Кириакоса, так звали её друга, это то, что заставила его вместе с ней пойти в клинику и обследоваться на СПИД и венерические болезни. Однако грек, хоть и удивился, но счёл этот шаг разумным, потому что у него на Нинку были долгосрочные планы. Он собирался на ней, как и раньше на других подобных дамочках, жениться. Киря, как, скрывая насмешку, звала его Нинка, и не подозревал, что дурит не он, а она его, и все её рассказы про собственность в России — враньё, а его самого раскручивают на рестораны и подарки. Правда, горькая пилюля внезапного Нинкиного отъезда, а с ним прости-прощай купленные на свои кровные золотые безделушки, была подслащена тем, что в постели с ней было хорошо. И греку не приходилось насиловать своё естество, чтобы изображать любовный пыл.
А орангутанг встретил Нинку мрачным, как туча. Впрочем, она вовсе не была уверена, что это связано с подозрением в её измене. Павлу на это было наплевать. Он, конечно, мог вспылить и пересчитать зубы тому, кто начал бы в открытую флиртовать с Нинкой. Досталось бы и ей, если бы она на его глазах стала оказывать кому-нибудь чрезмерные знаки внимания. Но Пашка не считал это проявлением ревности. Для него это было, скорее всего, закономерной реакцией на проявление неуважения к нему. Как это можно, говорил он, что кто-то, нарушая общепринятые правила поведения, смеет заигрывать с дамой, с которой пришёл он сам, или, наоборот, его дама вдруг показывает, что другой мужчина интереснее её собственного. А никакие интрижки Нинки на стороне его не волновали. Она в начале знакомства даже обижалась, что он не задавал ей никаких вопросов о её партнёрах-мужчинах, когда она уезжала на съёмки, и равнодушно глядел вслед, когда она срывалась куда-то на ночь глядя и пропадала до утра. Однажды его безразличие довело их до ссоры, а Павел насмешливо на мотив известного канкана пропел ей:
Нинка влепила ему пощёчину. Но это только вызвало у Пашки взрыв смеха.
— Нинка! Побойся бога, — смеясь, проговорил он. — Что ты от меня хочешь? Не ревную — плохо. Завожусь из-за тебя где-нибудь в компании и лезу в драку — тоже плохо. Перестань чудить, девочка. Мне с тобой хорошо, и я хочу, чтобы это продолжалось как можно дольше. Но разве это моё дело, если у тебя от какого-то мужика вдруг нестерпимо засвербило между ногами? Какое мне дело до твоей физиологии? Ты только, когда зуд пройдёт, возвращайся ко мне.
Так что мрачное настроение Павла имело причину совершенно иного рода. Он почти не обращал внимания на щебетание Нинки, жаждавшей поделиться впечатлениями от поездки. Павел не знал, что делать с матерью. Точнее, с тем, что от неё осталось. Нет, когда он приходил к ней, а Пашка делал это практически каждый день после похорон отца, она была вроде в видимом порядке, накрашена, причёсана, что-то хлопотала по кухне, поддерживала разговор, улыбалась, но у сына не проходило ощущение, что он общается с говорящей куклой. Ленка ничего не замечала. По её мнению, мама мужественно преодолела горе утраты и теперь постепенно возвращалась к нормальной жизни. Да и как могло быть иначе. Ей самой-то было уже шестьдесят восемь, а отец и вообще дожил до семидесяти шести, так чего же тут горевать особо. Время берёт своё. Надо просто пользоваться тем, что осталось, а не распускать нюни. Да Ленка и не приезжала на самом деле к матери, а так, отзванивалась.
Пашке на некую странность в поведении матери пожаловалась ещё и Зина, женщина, которая последние пять лет приходила к родителям два раза в неделю убирать квартиру.
— С вашей мамой, Павел Григорьевич, — торопливо начала шептать ему она, поймав за рукав пиджака у лифта, — что-то не так. Я ведь её знаю не первый год. Раньше и посидим, и поболтаем, и чаёк вместе попьём. А сейчас сядет как истукан и молчит, уставившись в одну точку. А разговору от неё только «да» или «нет». Вы бы её врачу, что ли, показали. А то ведь баба себя, похоже, поедом ест. Сама сживает себя со свету за то, что не умерла раньше.
Пашка и на самом деле пригласил к ней психотерапевта, который провёл с Настенькой целый час и, лучезарно улыбаясь, поставил диагноз посттравматической депрессии. Но тут же заверил, что это состояние временное и излечимое, нужно только принимать лекарства и ходить на сеансы собеседования с психологом, и в течение пары месяцев всё пройдёт. А собеседования может проводить и он сам и даже приходить на дом, но стоить это будет, естественно, дороже. У Залесских в деньгах загвоздки не было никакой, Пашка купил таблетки ципролекса, а улыбчивый психотерапевт стал раз в неделю проводить сеансы лечения. Но никакого улучшения в состоянии матери Павел не заметил, а доктор объяснил, что его и не следует ожидать так быстро. И всё-таки Паша не находил себе места и решил, что, может, смена обстановки станет поворотным моментом, и, посоветовавшись с доктором, отправил Настеньку в подмосковный санаторий, благо тот и туда согласился приезжать проводить сеансы психотерапии. Санаторий оказался супер-пупер, и ни один квадратный сантиметр его поверхности не пропадал впустую, а служил тому, чтобы улучшить настроение и состояние здоровья отдыхающих. На его крыше был устроен сад цветов и солярий. Вот с этой-то крыши на пятый день своего пребывания Настенька и сиганула головой вниз.
Пашка, хотя и горевал, но, с другой стороны, стыдясь самого себя, вздохнул с облегчением. Его, по правде говоря, пугала перспектива полностью взять на себя ответственность за здоровье матери. На Ленку-то надежды не было никакой. Она и так уже между делом заикалась о возможности «для её же блага» устроить мать в дом престарелых. В принципе, Павел в самой ситуации, когда пожилой человек на старости лет оказывается в богадельне, не видел ничего экстраординарного. Он ведь жил один и не исключал вероятности, что через энное количество лет и его самого кто-то будет возить на каталке в учреждении соответствующего профиля и вытирать ему слюни. Но мысль сдать мать под чужую опеку при наличии живых и здоровых детей ему почему-то претила. При этом не менее пугающим для него казался вариант, при котором ему пришлось бы забрать Настеньку к себе. Это полностью поломало бы привычный для него уклад жизни.
А тут проблема решилась вроде бы сама по себе. Родители, почти как в сказке, прожили вместе счастливо долгую жизнь и умерли, если и не в один день, то близко к тому. Дети же оказались свободны, отдав положенную дань скорби.
Завещания родители не оставили, что создало дополнительную головную боль при вступлении в права наследства, которое было представлено хорошей четырёхкомнатной квартирой на Нижней Масловке и совместным счётом Залесских старших в Сбербанке. В общей сложности это были немаленькие «бабки», которые следовало поделить между Павлом и Еленой. Пашка к деньгам относился легко, но и не любил, когда его принимают за лоха, поэтому он с недоверием отнёсся к предложению Ленки взять на себя продажу квартиры и раздел наследства. Он ещё не забыл историю с родительской дачей. Но сестра заверила, что всё будет по-честному, и брат может сам или через доверенное лицо всё проверить. Пашка проверил. Всё выглядело чисто. Деньги за квартиру они поделили поровну. То же самое произошло и со счётом в банке. Но Пашку всё-таки грыз червь сомнения. Не могла Ленка в такой благоприятной для неё ситуации упустить собственную выгоду. И он не ошибся. Во-первых, из дома были вывезены в Ленкину квартиру все картины. Не то чтобы там хранились подлинники Пикассо, но всё же Залесский-старший знал с молодых лет и дружил со многими художниками, которые из когда-то никому неизвестных стали модными и высокооплачиваемыми, и их ранние работы, даренные или проданные за символическую цену популярному актёру, теперь стоили немалые деньги. Аналогичная судьба постигла и мамины украшения. Настенька почему-то стеснялась носить драгоценности, предпочитая хорошую бижутерию, за сохранность которой не болела голова, но, тем не менее, дорогие безделушки у неё были. Залесскому было приятно, что у его жены есть колечки и серёжки с бриллиантиками, которые она хоть и не надевала на публику, но с удовольствием примеряла для него самого. На Пашкин протест Ленка даже не стала всерьёз реагировать. Картины, сказала она, ему незачем, потому что он в них всё равно ничего не понимает, а её Лёшечка почти что искусствовед. И уж если ему так хочется оставить что-нибудь на память о родителях, то пусть забирает библиотеку и читает, как он любит, книжки. И поднимает свой культурный уровень. А дамские украшения и тем более не Пашкиного ума дело. Не хватало ещё, чтобы какие-нибудь его профурсетки носили мамины кольца. Но самый большой цирк произошёл, как выяснилось, когда они подписывали договор о продаже квартиры с покупателем, каким-то бизнесменом из Элисты. На его азиатском лице ничего не отразилось и, спокойно подписав бумаги, он передал чемоданчик с деньгами. Однако Пашка обратил внимание, что Ленка при этом заметно нервничала. У Павла сохранилась визитка покупателя. Через пару дней, больше из любопытства, чем из реального желания выявить какое-либо мошенничество, он ему позвонил и напрямую спросил, в чём же «наколка». Друг степей калмык засмеялся.
— Я думал, вы знаете. Ваша уважаемая сестра предложила мне внести в договор сумму на треть меньшую, чем я заплатил на самом деле. Как она выразилась, чтобы платить меньший налог с наследства. Эти неучтённые деньги я ей передал на день раньше. Как вы сами понимаете, я совсем не заинтересован в том, чтобы государство обдирало людей на ровном месте.
Павел в очередной раз вусмерть разругался с Ленкой. А с неё — как с гуся вода. Она знала, что брат поленится и судиться с ней не станет, потому что и доказать ничего не сможет, да и денег при любом раскладе, учитывая его заработки в бизнесе, у него хватало. Она ведь не отобрала последнюю корку хлеба и даже не последний плод фейхоа. Только, так сказать, чуть перераспределила доходы. А был бы он умный и не ленивый, сам бы занялся делёжкой наследства. Глядишь, и наварил бы поболее. Другими словами, кто успел, тот и съел.
И, в общем-то, Ленка была права. Пашка, хоть и ругался, но больше для порядку. Деньги, конечно, были для него важны, но не до смертоубийства. А сестра, хоть и сучка, но всё-таки близкая родственница, да и единственная притом. Деньги она, небось, себе на счёт положила, а не Лёшечке. С мужем-то у неё был заключён брачный договор. Правда, сам Лёшечка, когда женихался, об этом и не думал, а просто, как привязанный, бегал за ней и пускал слюни, глядя, как Ленка вертит задом перед его поросячьими глазками. Однако ушлые взрослые дети Лёшечки от первой жены были начеку и настропалили того оформлять документы, вступая в брак, чин чинарём, дабы не пострадали заинтересованные лица, то бишь они сами. Так что, если бы у них в семье произошёл облом, и дело дошло, не дай бог, до развода, рассчитывать на хороший куш Ленке не приходилось. «Бабки» он ей, естественно, отстегнул бы неплохие, но разве это её масштаб? Ленка — баба дальновидная и подстраховываться умеет. Так что Пашка считал, что родительские деньги в итоге всё равно достанутся Борьке, племяннику. Что и правильно. Своих детей у Павла не было. И хотя Борька, достойный сын сучки Ленки, тоже был ещё тот сучий потрох, а всё-таки родная кровь. Впрочем, папашка-то у него был мужик хороший. А значит, и из пацана ещё мог выйти толк.
Но разговаривать с Ленкой Пашка всё же перестал. Впрочем, это никак не отразилось ни на нём, ни на ней. Не говорили и не встречались, и всё. Как будто не брат и сестра. Так продолжалось месяца два. А потом вдруг наступил очередной год истерии, связанный с юбилеем победы. Впрочем, кликушество перед девятым мая устраивалось уже в течение нескольких лет. И каждый раз, похоже, даже не меняя тексты заявлений, власти клятвенно обещали потихоньку вымирающим участникам войны дать отдельные квартиры, да так и не давали. Зато неизвестно на какие деньги изготовлялась уйма георгиевских ленточек. Их название происходило от обозначения почётных боевых наград имени святого Георгия для воинов Российской империи. Какое отношение это имело к армии СССР во второй мировой войне, никому было неведомо. Но в год юбилея, как и следовало ожидать, происходила та же самая паранойя, только возведённая в степень непреодолимой чиновничьей страсти вылизать зад начальству.
ebooksa