Последние дни. Павшие кони

– В полете? – переспросил он, уже думая, что его английский не так уж хорош, как он думал.

– В трипе, – сказала женщина, которую звали Ханна, но сама она называла себя Маленький Бог. – Под кайфом.

Ах да, такой сленг он знал. Значит, полет – то же самое? Но в этом случае все будет в порядке, он не заметит проклятья, ведь он здесь для наблюдения за сообществом, чтобы побыть среди них на время, но не становиться их частью, и он трезвенник.

– Кто-кто? – прошептала Маленький Бог, пока из уголков ее губ сочился дым. Он что, ошибся словом? – Пофиг, чувак, все нормально.

И все было нормально, ведь теперь ему одному досталась целая комната. Или что-то вроде комнаты, потому что они так заколотили веранду деревяшками, что внутри все равно свистел ветер. Он купил в секонд-хэнде дальше по улице лампу и протянул удлинитель; на веранде лежала половина матраса, и если правильно положить рядом рюкзак, то можно спать с удобством. Рядом стояла стопка сломанных стульев, которые, как заявляла Лето или Бежевая Звезда – правда ли ее так зовут, могут ли вообще так звать человека, может ли человек звать себя так добровольно? – она собиралась ремонтировать, но к которым пока даже не подходила. Не считая этого, он был один.

Днем он ходил в коммуне и наблюдал. Сперва делал заметки, чем занимаются люди, но потом человек по имени Крутая Тема сказал, что нет, это не клево, наблюдение мешает ритму, и если что-то записывать, то оно меняется, записывать значит менять, и мужчина перестал делать заметки. Просто смотрел, а уже потом, на веранде, записывал, что помнил, что считал важным.

И Крутая Тема оказался прав. Раньше все выступали для него и его блокнота. Теперь, когда он не делал заметки, все стали просто игнорировать его; натыкались на него, суетились вокруг, передавали трубку, тянулись за него за стаканом или тарелкой. Его как будто вообще не было, он как будто стал призраком. И это было по-своему забавно, учитывая, что он жил в проклятой комнате. «В сообществе, но не часть сообщества», – думал он. Ему нравилось. Это как одновременно быть мертвым и живым или быть живым, но когда только ты знаешь об этом.

Он так привык к незаметности, что даже удивился, когда кто-то вдруг его заметил. Это была Маленький Бог, сидевшая по-турецки на полу. Она была под кайфом даже больше обычного; ее тусклые глаза мазнули по нему, а потом вернулись, с трудом сфокусировались, будто она увидела его в первый раз, будто его трудно разглядеть.

– Ты еще здесь? – спросила она. – Я думала, ты уехал.

Да, ответил он, еще здесь.

– Еще пишешь про нас?

Да, признался он, хотя в каком-то смысле уже не писал, перестал записывать в блокнот. Он все еще был здесь, но уже сам не знал, чем теперь занимался.

Маленький Бог кивнула. Повернулась и потянулась назад, взяла лист розовой бумаги, покрытый ровными рядами размытых, расплывшихся красных изображений. Оторвала от него квадратик и протянула ему, но даже посмотрев на рисунок вблизи, он не понял, что на нем изображено. Может быть, лицо. Может, человеческое, может, нет.

– Спасибо, нет, – сказал он и вернул квадратик назад.

Но Маленький Бог только покачала головой. А когда он протянул ей бумагу, лениво подняла руки. Одной взяла квадратик; другую поднесла к его губам, словно в замедленном движении, и коснулась их, раздвинула кончиками пальцев. Он позволил ей это сделать, потом позволил положить бумагу на язык. На вкус та оказалась горьковатой, но только слегка. Маленький Бог ненадолго оставила палец во рту.

– Держи, – сказала она, – не глотай. – А когда он кивнул, медленно убрала палец.

Может, марка была бракованная, так как он ничего не почувствовал.

– Ты подожди, – говорила Маленький Бог. – Скоро вставит.

Но не вставило. Сколько прошло времени? Казалось, много, целые часы, но стрелки на часах почти не сдвинулись. Когда она дала ему марку? Он не помнил. Но каждый раз, когда смотрел на часы, стрелки оставались на том же месте.

– Ты куда? – спросила Маленький Бог.