– Нет.
– И как тебя звали раньше?
– Мне не полагается об этом говорить. Это мертвое имя. «Чтобы обрести себя, нужно потерять себя». Это урок.
– Да все нормально, – сказал Кляйн. – Мне сказать можно.
Павел посмотрел налево, потом направо, потом наклонился и прошептал на ухо Кляйна:
– Брайан.
– Брайан? – переспросил Кляйн. Павел поморщился.
– А почему Павел? – спросил Кляйн. – Почему вы все Павлы?
– Из-за апостола. И еще брата философа.
– Что происходит?
– Труд, – ответил Павел с какой-то странной интонацией, словно ребенок, который цитирует что-то наизусть. – Великий труд и чудо, каких никогда не было на сей земле.[1] – Он придвинулся ближе и прошептал: – У нас для вас есть святыня.
– Святыня?
– Ш-ш-ш, – сказал Павел. – Они не понимали ее ценности. Но наш агент понял.
Кляйн краем глаза заметил движение. Обернулся к двери и увидел второго мужчину – без руки, блондина. Тот хмурился.
– А, – сказал Кляйн. – А ты, наверное, Павел.
Павел рядом напрягся. Поднял поднос и заспешил на выход. Павел в дверях подвинулся, чтобы пропустить его, затем пошел следом, прикрыв за собой дверь.
Через несколько часов пришел другой Павел с обедом, а вскоре – новый Павел, который сменил повязку, сделал Кляйну массаж ног и помог дойти до туалета. Оба были неразговорчивы, оба отвечали на вопросы односложно и обтекаемо. Да, их всех зовут Павлами. Да, раньше у них были другие имена, мертвые имена, но оба твердо отказались их раскрывать. Нет, он не пленник, заявляли они, но оба так настойчиво просили не подниматься с кровати, что Кляйн чувствовал себя именно пленником. Каждому Павлу он задавал вопросы: «Что я здесь делаю?» и «Что вам от меня надо?», но они только улыбались. Заверяли, что ему всё объяснят в свое время. «Кто?» – спрашивал он и не удивлялся их ответу: «Павел».
Когда удалился последний Павел, Кляйн попытался разобраться в происходящем. Сможет он выбраться так, чтобы его не остановили? Плечо все еще подергивало, если двигать правой стороной тела. Голова тоже болела, но нож из глаза практически пропал, а если и возвращался, то вовсе не такой жестокий, словно тыкал в рану с уже прижженными краями, только чуть поддевал мясистый край мозга. Едва ли на пике сил, но и далеко не в упадке. Но хватит ли этой формы, чтобы уйти?
За день картины стали казаться привычными, уже не такими странными. Да, они были гротескными, но помнить об этом становилось все трудней и трудней. Кричащий или поющий человек казался все более и более второстепенным для композиции в целом, и Кляйн обнаружил, что больше думает о расположении охряного, черного и липко-белого цветов, о свете и тени, причем эти мысли даже успокаивали.
Вошел Павел – новый или знакомый, он уже не следил. Все стали казаться ему на одно лицо. Этот Павел нес поднос с ужином. Кляйн медленно поел. В мыслях произнес, что чувствует себя уже гораздо лучше.
ebooksa