— Теперь я свободна, да?
Она гладит себя по шее, а потом спохватившись, впивается ноготками в горло. И приходится удерживать, выкручивать тонкие руки, вязать.
Как это все надоело.
А дом… дом будто нарочно огромен. Он готов проглотить и дюжину полицейских, и две, и самого Себастьяна, буде вздумается тому заглянуть, куда не просят.
К примеру, в подвал.
Ему ведь интересно, что там, за тяжелой дубовой дверью. Ведь не зря ж на этой двери и щеколда, и новехонький блестящий еще замок. Замок манит черным глазом, дразнит, мол, попробуй открой.
— Позвольте, — Катарина присаживается рядом. — Он несложный…
Какая женщина носит в ридикюле помимо кружевного платочка, пудреницы и иных исключительно женских мелочей, связку отмычек? И сколь Себастьян успел убедиться, отмычек великолепнейшего качества, мало хуже, чем его собственные.
— Трофей, — слегка зардевшись, сообщила Катарина.
— Понимаю.
О собственных, бережно хранимых в особом тайном кармане пиджака, Себастьян упоминать не стал. Оно, конечно, отмычки — вещь зело полезная, иногда даже спасительная, но не та, которую пристало иметь воеводе.
Замок не долго сопротивлялся. Щелкнув, повис на дужке. А со щеколдой вот повозиться пришлось, до того оная щеколда вросла в дерево.
— Дверь давно не открывали, похоже, — заметила Катарина и поежилась.
Из черного провала тянуло плесенью.
Сыростью.
И такой от характерной вонью, которую случается издавать падали, ежели оную падаль кто-то взял да, презревши королевский указ о поддержании порядку, забыл на солнцепеке.
Хорошо забыл.
Денька этак на три.
— Знаете, я вот даже не уверена, что нам стоит спускаться, — Катарина прижала к носу платок.
— Если хотите, то…