Ловец бабочек. Мотыльки

Куда?

Кто?

И главное, за что?

Меж тем, если бы сыскался свидетель сего похищения, он сказал бы, что повозка, запряженная гнедой лошадкой, свернула б на Троецкую, а с нее, верно, добралась до Машкинского тяжа, откуда улочки расходились, что весенние ручьи по проталине. И уж там-то, средь домов, строенных в беспорядке, затерялась бы. Поди, угадай, у какого высадила престранную панночку с ея кавалером, изволившим набраться до полнейшего безобразия. И оттого панночка бледна и сердита. Бровки нахмурила. Губки поджала. Нет-нет и пнет несчастного.

Его от кучеру жаль не было, хотя и самому случалось погулять, но не так, чтоб вовсе утратить всякое обличье человеческое.

Панночку встретили.

И подняли пропойцу под белы рученьки.

Внесли в дом, один из многих, от прочих этот отличался разве что чистотой двора да парой гортензий, зацветших не к поре. Для толкового ведьмака сие стало бы знаком, но… откудова в захолустье толковому ведьмаку взяться-то?

Анджей на гортензии вовсе не глянул.

Он силился совладать с телом, но оно, будто набитое волглым пером, было неуютно, непривычно. Он чуял, как волокли его по ступенькам, сперва вверх, а после вниз. И ноги его, туфли, за которые тридцать злотней уплочено было, стучали по этим самым ступенькам.

Носы обдирали.

Он вдыхал запахи — старого дома, влажного дерева и опия, что тут курили давно и с немалым удовольствием, до которого соседям дела не было. Он смотрел на пошарпанные панели, некогда роскошные. И на занавеси… на лампочку, что стала единственным украшением подвала.

На стол.

— Разденьте его, — велела мучительница, сама снимая перчатки. Она скинула и шубку, и шарфик кисейный. На деревянных плечиках повис и кардиган.

Самого Анджея тоже раздевали, грубо, нимало не заботясь, чтоб сохранить целостность костюма.

— А сукно-то ладное, — прозвучало совсем рядом.

Голос грубый.

Некрасивый.

— И лоскутка найти не должны. Смотри, головой отвечаешь…

Его распяли на столе, захлестнули вокруг запястий ременные петли. Подтянули до хруста в суставах. Стол был жесткий, занозистый, и еще подумалось, что, лежащий на нем, он смешон и жалок.