Во имя Абартона

На третий день, отчаявшись найти что-то в музее, Мэб оставила коллекцию на попечение Лили Шоу, удивительно старательной и аккуратной, и отправилась в библиотеку. Леди Хэнсло, бессменная библиотекарша, древняя, кажется, как само здание, удивилась своеобразному интересу Мэб, но удалось кое-как придумать более менее правдоподобное объяснение, и ей предоставили нужные книги. В них немало говорилось о любовных зельях, «присушках», приворотах и отворотах, был даже справочник, вполне солидный, обстоятельно описывающий технику любовного гадания. Это была не одна дюжина толстых, тонких, полезных и бесполезных, научных и популярных книг, и «Грезы спящей красавицы» были упомянуты всего дважды. Один раз — в перечислении запрещенных к распространению препаратов, второй — в законе об опасных зельях. Из всего прочитанного Мэб уяснила только две вещи: зелье это невозможно достать, и рассказывать о его применении она не станет, если не хочет оказаться «в карантине».

Одно Мэб представляла достаточно ясно: последствия необдуманных попыток сопротивляться. Рассказ о таких последствиях в итоге сыскался в музейных архивах, которые Мэб начала разбирать с удвоенной силой. Речь в тетради, засунутой в узкое пространство между шкафами, исключительно чтобы они не качались, шла об артефакте для связи, одном из прообразов нынешнего чарофона. Мэб вытащила тетрадь совершенно случайно, едва не повалила на себя шкафы, и пришлось подпирать их собственной спиной, отослав Лили за плотником. Дожидаясь мистера Лэгдона, университетского служителя, Мэб пролистывала ветхие страницы, пока не наткнулась на описание откровенно неудачного эксперимента с «магоговорником» (словечко еще хуже «чарофона», над которым не прекращали потешаться последние тридцать лет). Автор этого «магоговорника», перестаравшись, установил между собой и подопытной — собственной женой — уникальную связь, которая становилась крепче как с каждой попыткой ею воспользоваться, так и при любой попытке разорвать ее. Она поглощала любую, направленную магию. Чем дело закончилось, Мэб узнала не из дневника — он оказался незакончен, и в конце оставалось еще двадцать или тридцать пустых страниц, а из университетского словника. Люсьен Марто скончался в возрасте тридцати шести лет от истощения, а его жена окончила свои дни в безумии. Связь по свидетельствам очевидцев и после смерти никуда не делась. Состояние могилы Марто словником описывалось, как «удручающее». Мэб дала себе слово взглянуть на эту могилу, благо горе-экспериментатор был погребен на местном кладбище, но ее к конце недели захватила рутина иного толка.

Приближался Майский Бал. Он был не таким грандиозным, как Осенний бал, который ежегодно посещала королевская чета. Прежде всего сказывалось то, что вскоре после празднества начинались экзамены, и студентам не давали слишком расслабиться. Однако Майский бал также имел значение, чисто обрядовое. В эту ночь укреплялись древние основы самого Университета, как было заведено все 644 года со дня его основания. В обряде участвовали все преподаватели знатного происхождения, и самой Мэб в нем отводилось важное место. Неизвестно, произошло бы что-то дурное, если бы обряд не был проведен. За истекшие сотни лет не нашлось смельчака это проверить.

К ритуалу Мэб готовилась каждый год, это давно уже вошло у нее в привычку, а сейчас вдруг стало тягостным. Слова магической формулы вылетали из головы, она не могла вспомнить мелодию, и правильные жесты ей не давались. Это пугало, это напоминало о магическом истощении, от которого скончался почти сто лет назад Люсьен Марто.

Оставив библиотеку, Мэб разыскала несколько десятков библиографических справочников, и каждую ночь изучала их пристально, порой даже с лупой — у старых книг ужасный мелкий шрифт — в поисках нужных материалов. Нигде не было и следа «Грез», и начало уже казаться, что единственная книга, где о них сказано больше двух слов, это учебник «Углубленное изучение ядов и зелий» для шестого курса под редакцией Саванти, сто сорок четвертая страница, абзац третий.

Глава двенадцатая, в которой Эньюэлс делает ход

До бала оставалось меньше недели. Учеба была отложена. Преподаватели-аристократы подобно Мэб готовились к ритуалу, простолюдины занимались бумажной работой — зачастую она специально откладывалась на это время. Девушки-студентки выбирали платья, и две модистки из преуниверситетского города за несколько дней зарабатывали столько же, сколько за целый год. Ученицы Колледжа Принцессы специально брали разрешение на посещение Кингемора. Мэб хорошо помнила, как много лет назад волновалась, предвкушая такие поездки. Ничто не сдерживало ее, никто не мог указать, какое платье она должна надеть. Тогда, наверное, она впервые поняла, что такое свобода. Чуть позднее стало, конечно же, ясно, что к платьям свобода никакого отношения не имеет, но вопрос личного выбора важен. Никто не должен делать его за тебя, даже если речь идет о цвете перчаток.

Сейчас Мэб немного сожалела, что Майский и Осенний балы утратили свое очарование. Слишком много было в ее жизни балов, приемов, вечеринок, и со временем они стали сливаться между собой.

Все же пару часов образовавшегося свободного времени Мэб потратила на подбор платья, остановив свой выбор на изумрудно-зеленом с золотой отделкой, и к нему у нее были роскошные зачарованные туфли, зачарованные, с тонкой черной отстрочкой.

В этой паре можно было танцевать без устали всю ночь напролет.

Платье было отдано модистке — немного освежить отделку, хотя едва ли кто-то осмелился бы сказать, что леди Дерован носит нечто, вышедшее из моды. Оставив задаток, Мэб отправилась назад, к музею, чтобы еще раз в тишине повторить ритуал. Первый этап должен был начаться уже сегодня на закате.

Проходя мимо оставшегося на месте пожарища черного прямоугольника — даже стены уже растащили — Мэб остановилась ненадолго. Ректор молчал, как и пожарная служба. До сих пор не было объявлено официальной причины возгорания, и это нервировало изрядно. Казалось, если руководство Университета молчит, значит дело нечисто. Мэб не сильна была в предсказаниях, да и не доверяла им особо, но чувствовала нечто дурное, темное, нависшее над Абартоном. А может быть, все дело было в том, что сама она устала, вымотанная работой и чарами, которые потихоньку пили ее силы. Страсть, которой невозможно сопротивляться, теперь больше напоминала затяжную зубную боль, не сильную, но лишающую способности говорить и улыбаться.

— Леди Мэб!

Громкий оклик заставил ее вздрогнуть и обернуться. По центральной аллее от Главного здания неспешным прогулочным шагом приближались Кристиан Верне — его Мэб не видела уже больше недели, с того самого неудачного обеда, и Джермин, которого бы еще сто лет не видеть.

— Кристиан. Доктор Джермин, — Мэб выдавила улыбку и протянула руку.

Верне ее поцеловал, Джермин, верный дешевому «демократизму» Эньюэлса — пожал, его сухая ладонь Мэб совершенно не понравилась. Она поспешила отнять руку, сунуть ее в карман.

— Я имел весьма познавательную беседу с вашим ректором, леди Мэб, — улыбнулся Джермин, — и даже был приглашен на бал. Могу ли я заранее попросить вас о танце? Готов поспорить, у вас все расписано.

— Попросить вы несомненно можете, — суховато улыбнулась Мэб. — Но не уверена, что я вообще буду в этот раз целовать. Недели выдались суматошные, доктор.

Джермин бросил короткий взгляд на оставшийся от общежития фундамент, на землю, хранящую следы пожара. Возможно, в Мэб говорила неприязнь, но ей почудилось, что тонкие губы заместителя ректора тронула довольная улыбка.

Нет, не следует ничего выдумывать. Едва ли Эньюэлс пошел на преступление, на поджог и убийство. Скорее уж они будут жульничать на августовской регате, как было всегда.