3) единственным объяснением этих парадоксов является предположение, что, будучи не только Совершенным Богом, но и Совершенным Человеком (см. решение, или орос, Халкидонского собора 451 г.), Христос воплотил в себе полноту человечности и был поэтому не мужчиной и не женщиной, а Человеком, Ессе Homo[6], как сказал Пилат. Разумеется, речь идет не о гермафродитизме, а о состоянии синтеза и диалектического снятия оппозиции «женское – мужское», подобно тому как Ева латентно присутствовала в Адаме на уровне тезиса. Таким образом, мы имеем женственное, скрытое в мужском у Адама (тезис), оппозицию «мужское – женское» у совершившего грехопадение человечества и снятие данной оппозиции у человечества грядущего зона через совершенного Человека Иисуса (синтез). Бесполость Иисуса выше, а не ниже полового дуализма (в отличие от вульгарного гермафродитизма). В древних религиях эта идея нашла свое выражение в мифе об оскоплении Аттиса и других страдающих богов-искупителей.
Доклад был сделан очень красиво, можно сказать, художественно, и докладчику аплодировали. Со следующего доклада я сбежал, чтобы собраться с мыслями перед своим собственным появлением на арене сей многоуважаемой конференции. За пять минут до того, как, по моим подсчетам, докладчик должен был исчерпать свой регламент, я вернулся в аудиторию. Выступала женщина, вероятно американка, которая делала достаточно странные заявления:
– Таким образом, древние евреи считали собаку нечистым животным потому, что она являла собой смешанный, а не чистый тип: будучи подобной волку, она тем не менее служит человеку. Также и Иисус: будучи Богом, умер за людей. Таким образом, собака может считаться одним из образов или символов Мессии, что чувствовали древние зороастрийцы, почитавшие собаку более других животных…
Поскольку вопросов не было, а кое-кто из присутствующих и вообще скептически ухмылялся, то дама прошествовала к своему месту, а я после провозглашения своей фамилии председателем секции двинулся в противоположном направлении.
Я в своем докладе не собирался сообщать что-то особенное. По правде говоря, мне прежде всего просто хотелось съездить в Гонконг, для чего участие в конференции было хорошим предлогом (как бы я туда еще выбрался?), но позориться тоже не хотелось, поэтому я подготовил вполне добротный текст, который вызвал бы несомненное одобрение Альберта Аввакумовича Липкина, если бы тот услышал или прочитал его: доклад был ортодоксально грофианским. Я остановился на корреляции между переживаниями базовых перинатальных матриц и образами Страстей Христовых и Воскресения, приведя довольно любопытную статистику, базирующуюся на клинических исследованиях нашего института. Из этой корреляции с необходимостью вытекал вывод об архетипической природе Страстей Господних или, по крайней мере, образа этих страстей как освоенных культурой. Они в полной мере стали выражением древнего архетипа страдания – смерти – воскресения – обновления. Впрочем, это совершенно не означает того, что Иисус не был реально мучим и казнен в Иерусалиме в правление Тиберия; просто эта казнь, став культурно и психологически значимым событием, наложилась на структуры психического, в первую очередь на базовые перинатальные матрицы. (Тут я заметил одобрительные кивки отца Михаила.) Затем я и совсем вторгся в его область, поговорив о дохристианских образах архетипа смерти-возрождения, коснувшись мистерий Кибелы и Аттиса и остановившись подробнее на ритуале тавроболия как мистерии смерти-возрождения (aetemus renatus[7]). Отец Михаил разве что не аплодировал. Вскоре я закончил свою речь, напомнив почтенной аудитории, что переживания базовых перинатальных матриц далеко еще не изучены в полной мере, и подпустив еретическую для грофианства мысль о том, что они не есть выражение базового опыта, а всего лишь удобная привязка определенных структур и состояний психики.
Мне задали несколько вопросов, а богослов из Парижа даже разразился дифирамбами, обратив внимание присутствующих на полное совпадение выводов современной трансперсональной психологии с метафизическими и теософскими положениями софиологии.
На этом утреннее заседание закончилось, и декан психологического факультета Китайского университета Гонконга пригласил всех докладчиков отобедать вместе. На этой трапезе меня особенно впечатлило блюдо под названием «Великий предел», ибо оно точно воспроизводило знаменитый «символ монады» – сил инь и ян в виде каплевидных половин единого круга, причем в данном блюде одна сторона была красной, а другая белой. Вкусовые качества этого кулинарно-космологического шедевра также были вполне на высоте. За обедом ко мне подсел отец Михаил. Оказалось, что он потомок эмигрантов первой волны, по-русски немного читает, но совсем не говорит и даже философов Серебряного века в основном читал во французских и английских переводах. Внешность софиолога показалась мне примечательной, ибо в нем было что-то от Гурджиева и Рериха сразу, а это, согласитесь, уже делало его персоной запоминающейся. Отец Михаил в течение последних лет несколько раз бывал в России, многое одобрял, но сокрушался по поводу нарастающей американизации русской культуры, с одной стороны, и игнорирования Русской православной церковью богословского наследия традиций всеединства и софиологии – с другой. Я вежливо поддакивал ему, но особого желания поддерживать беседу у меня не было.
Во второй половине дня я побродил по разным секциям, где изредка удавалось услышать и кое-что интересное, хотя в целом везде господствовала атмосфера научного туризма: видимо, не мне одному хотелось съездить в Гонконг под соусом участия в престижной международной конференции. Вечером же вся российская публика собралась в недорогом китайском ресторанчике (лапша, пельмени, манты «баоцзы») и отметила прибытие на китайскую землю в ее гонконгском варианте. Лев Петрович рассказал мне, что познакомился здесь с неким коллекционером китайского искусства, англичанином со знаковой фамилией Форсайт, который скоро окончательно возвращается в Англию, оставляя большую часть своей коллекции гонконгским музеям. Этот Форсайт, но, кажется, все же не Соме и не Джолион, почему-то проникся симпатией к русскому профессору и даже пригласил его в сохранившийся от старых времен английский клуб, где Льву Петровичу очень понравилось. Впрочем, особого желания знакомить меня с этим потомком героев Голсуорси Большаков явно не выказывал, да я к сему, по правде сказать, и не стремился. Перед тем как разойтись по своим гостиничным номерам, мы условились завтра конференцию проигнорировать, а вместо нее отправиться осматривать гонконгские достопримечательности.
Следующий день произвел на меня смешанное впечатление кошмара постоянного пребывания в парилке и открытия нового мира. Равным образом и сам Гонконг предстал передо мной в двух сосуществующих ипостасях – огромного магазина, супермаркета размером с Москву, и города Александра Грина.
и далее по тексту Бодлера, но именно в этом переводе. Пот, пот, пот, рубашка, которую можно выжимать, болят ноги от водяных мозолей, в руке вечная бутыль с ледяной водой. Прохлада магазинов, китайская экзотика, сувениры, фарфор, яшма. Палящее солнце, легкие, вдыхающие раскаленный пар, китайские ароматы. Толпы людей на улицах, лавочки и ресторанчики, радужная тропическая рыба, лежащая на кусках искусственного льда, кальмары, осьминоги, огромные креветки, горячий суп из морской снеди в жару. Гора Виктория с подзорными трубами, в которые можно рассмотреть в деталях весь Гонконг, пляж и купание в огороженном от акул заливе с водой, теплой, как вода ванной в вашей питерской квартире. Мы отбиваемся от китайской старухи Изергиль, заманивающей нас кататься на сампане по то бирюзовой, то сине-зеленой воде залива с живописными островками. Поездка на автобусе в местечко под шотландским названием Абердин, где мы безуспешно ищем какой-то парк, а я уже совсем валюсь с ног. Знойный душный вечер, так называемый яшмовый рынок – китайские поделки, комиксы, игрушки, море дешевой одежды, рыба, кальмары и что-то уж совсем экзотическое. И венчает все это поедание змеиного супчика, сваренного из гадюк, которые ползают тут же в клетках. Суп вкусный: змеиное мясо напоминает куриную грудку; в варево добавлены китайские грибы, известные как «древесные уши», и какие-то приправы. Чашка змеиного супчика – восемнадцать гонконгских долларов, меньше трех американских. Еле доплетаюсь до душа и падаю в постель…
Утром выглядываю в окно: пасмурно, накрапывает дождик, в номере прохладно из-за кондиционера. Кажется, что на улице тоже все вполне по-питерски, но нет – снова обволакивает жар, липкий зной, обманчиво притворяющийся прохладой северного ненастья. На крыльце гостиницы, в двух шагах от привратника-сикха в тюрбане, встречаюсь с Львом Петровичем, который предлагает проехаться по городу на трамвае, а потом уже идти на конференцию. Садимся в старый английский двухэтажный трамвай, поднимаемся на второй этаж, устраиваемся у открытых окон, едем по Гонконгу. Жара, китайские ароматы, дома, дома, щели улиц между стенами зданий. Иероглифические надписи, реклама, снова иероглифы, иероглифы, иероглифы… Дома кончаются. Проезжаем небольшой индуистский храм. Лужайки для игры в гольф, идеально ровная зеленая трава, резкий морской запах. Порт. Мы приехали. Выходим из трамвая. Сине-зеленые воды, множество судов – от сампанов и рыбацких корабликов до огромных лайнеров. Проходим вдоль берега, поворачиваем на какую-то улочку, снова трамвай, щели улиц, иероглифы.
После этой прогулки мы неторопливо пошли на конференцию, заодно посетив несколько небоскребов близ набережной острова. Роскошь, прохлада, мрамор, бассейны с золотыми рыбками, удобные кресла. На верхних этажах – офисы, внизу – общедоступные холлы, магазины, кафе. Не хотите китайских закусок – пожалуйста, черный кофе и французская выпечка, словно в Париже. Захожу в магазин с разной печатной продукцией и накупаю для сына комиксы известного у нас как Энди Сето гонконгского художника, а как уж его имя правильно произносится по-китайски, будь то по-кантонски или по-мандарински, – понятия не имею.
Снова здание театрального центра, которое уже воспринимается почти как дом родной.
Сейчас перерыв, coffee break, поэтому можно «на халяву» выпить кофе с печеньем, чем я и пользуюсь. Перемолвившись парой вежливых фраз со знакомым японцем, подхожу к программе конференции и смотрю, что там планируется на нашей секции. Она, оказывается, переехала из «Студии Мак-Олей» в аудиторию 217 главного корпуса. Первым объявлен доклад буддийского монаха с Тайваня Ши Дао-у «Образ Иисуса в буддийской перспективе». Наверно, это интересно, думаю я и отправляюсь на заседание, по пути произнеся несколько комплиментов московским дамам, шедшим мне навстречу и, по-моему, явно намеревавшимся с конференцией распрощаться. После небольшой задержки (минут десять, – для Китая это редкая пунктуальность) заседание начинается, и докладчик занимает свое место перед микрофоном. Это молодой, худощавый интеллигентного вида монах в оранжевом халате традиционного покроя. Говорит он на вполне приличном английском, поэтому проблем с пониманием не возникает. Вот что он нам поведал.
– Нет никаких сомнений, что мы, буддисты, должны смотреть на Иисуса как на бодхисаттву высокой, скорее всего десятой, ступени. Скажут: но ведь Иисус проповедовал веру во всемогущего Бога-Творца, ничего не говорил об отсутствии «Я» и других буддийских доктринах! На это я позволю себе возразить, вспомнив буддийский принцип искусных средств – упая, по-китайски «фанбянь». Сейчас, кстати, это слово означает всего лишь «удобство», «удобный». Разве был бы Иисус понят кем-нибудь в Иудее или даже в Риме, если бы он стал просто проповедовать буддизм? Конечно, нет. Поэтому бодхисаттва из Назарета галилейского говорил с людьми в понятных им терминах, на понятном им языке. Так ведь и то распяли, не поняли! Великий ученик Иисуса апостол Павел прямо принимает принцип упая, когда говорит, что он ведет себя как иудей с иудеями и как эллин с эллинами. Но слова Иисуса есть истинная Дхарма. Будда говорил: «Делай добро, не делай зла, совершенствуй свое сознание – вот учение всех будд». Именно этому учил и Иисус! Он говорил: «И познаете истину, и истина сделает вас свободными. Ныне же вы рабы греха». Но ведь и буддизм учит, что человек – раб неведения и клеш, омрачений и страстей и лишь мудрость, праджня, освобождает нас от них, будучи соединенной с практикой сострадания.
Христиане называют Иисуса Сыном Божьим, но разве мы также не называем бодхисаттв «сынами Будды», буддхапутра, или фо-цзы на нашем языке? Христиане говорят о Троице, но и мы учим о Трех Телах Будды. Можно привести и другие примеры. Но в чем с буддийской точки зрения смысл проповеди Иисуса? Позвольте напомнить вам о такой буддийской школе, как амидаизм, к которой и я, как буддийский монах, имею отношение. Амидаизм учит, что в одном из миров, существующих наряду с нашим миром, – такие миры часто называют параллельными – жил некогда, много космических циклов тому назад, буддийский монах Дхар-макара, который дал обет превратить этот мир в чистую землю Будды, в рай, грубо говоря. Для чего? Чтобы все люди, которые обретут веру, могли бы в следующей жизни родиться в этой чистой земле, научиться там всему от самого Будды этого мира и потом уже достичь нирваны. И мы верим, что Дхармакара выполнил свой обет, создал чистую землю Сукхавати и стал ее буддой по имени Амитабха, или по-японски Амида, отсюда и название нашей школы. Так вот, смею предположить, что Иисус в нашем мире дал такой же обет, как Дхармакара в том, своем мире. Он решил превратить наш мир пыли и грязи в чистую землю Будды, царем которой он и будет навсегда. Поэтому и в Откровении святого Иоанна Богослова говорится про новое небо и новую землю; много о новом творении или преображении нашего мира написано и у Отцов христианской церкви. Вот пока и все, что я хотел вам сказать, благодарю вас за внимание к моему сообщению.
Ши Дао-у получил свою порцию аплодисментов, после чего его засыпали вопросами, в основном про амидаизм, Амитабху и учение о чистых землях. На все вопросы монах отвечал терпеливо, подробно и вполне обстоятельно. Оказалось, в частности, что японскую версию амидаизма, известную как «Истинная вера чистой земли», высоко ценил аж сам Тиллих, считая, что она ближе всего приблизилась к протестантскому пониманию веры и принципу спасения только верой и благодатью. Про это я не знал и решил запомнить. Остальные доклады были достаточно бесцветными; некоторые были сугубо текстологическими и к трансперсонализму отношения практически не имели. Председательствующий закрыл секцию, поблагодарив докладчиков. Теперь еще концерт и банкет для участников конференции, официальная церемония закрытия завтра утром и через день – Цзайцзянъ Сянган, Элосы ни хао! – «Прощай, Гонконг, привет, Россия!».
Концертный зал, в который мы теперь направились, располагался на материке, в Коулуне, но совсем недалеко от набережной. Мы погрузились на паром «Star Ferry», который бесплатно перевозит пассажиров с острова в Коулун и обратно, и отправились наслаждаться музыкой.
Несколько лет тому назад один китаец в разговоре со мной назвал Гонконг «вэньхуадэ шамо» – «культурной пустыней». Теперь я уверен, что это сильное преувеличение. Конечно, святая святых Гонконга – бизнес, и биржа – храм его. Но вместе с тем не может быть культурной пустыней город, в котором есть такие замечательные концертные залы с такой прекрасной акустикой и отличным современным дизайном. Как и следовало ожидать, оргкомитет конференции решил угостить нас «Мессией» Генделя, великой ораторией, которую я всегда любил. Поэтому я весь растворился в звуках музыки, и все, кроме нее, для меня исчезло, пока хор не запел: «And Не shall purify the sons of Levi’» («ве ти-хар эт беней Леви», для себя сразу же перевел я на иврит это речение древнего пророка— «И он очистит сынов Левия»). Тут вдруг внезапно в моем мозгу возник изрядно поблекший облик московского Андрея Королева, а в ушах зазвучал его голос, что-то говорящий о Саб-батае Цеви и светоносных драконах. Одновременно возникло сильнейшее желание позвонить ему, вот прямо сразу сейчас, из Гонконга, из холла концертного зала. Я подавил это желание и остался сидеть в кресле, но наслаждение музыкой исчезло; я даже вообще почти перестал ее слушать. И только после того, как хор грянул грандиозное «Аллилуйя!» и весь зал поднялся на ноги, мне немного полегчало и желание звонить в Москву приутихло. Когда хор пропел «Атеп», я вышел в холл поразмять ноги, обнаружив заодно, что здесь уже полным ходом идет подготовка к завершающему фуршету. «Finis coronat opus – конец венчает дело», – подумалось мне.
На фуршете ко мне подошел старший нашей делегации Андрей Федорович Смоляков и пустился в воспоминания о Гонконге десятилетней давности, когда он еще пребывал под британской короной. Впрочем, оказалось, что изменений в Гонконге с 1997 года, то есть со времени возвращения в лоно родины, произошло на редкость мало и свелись они в основном к тому, что с главпочтамта исчез портрет королевы, а в городе висят уже не британские, а по большей части гонконгские флаги с хризантемой (красные со звездами каэнэровские тоже еще поискать надо). В результате Гонконг стал производить впечатление некоего порто-франко, вольного города. Ну и на мандаринском диалекте – стандартном китайском языке путунхуа – стало говорить немного больше людей; до этого же говорили только по-кантонски (с английским ситуация тоже была не идеальной). Потом к нам подошла группа континентальных китайцев и завела разговор о том, что при всей дружбе между народами России и Китая академические контакты между нашими странами практически сошли на нет и что хорошо было бы их оживить. Мы со Смоляковым согласились, что здорово было бы оживить и что торговля оружием и строительство электростанций отнюдь не должны быть единственным выражением нашей дружбы, но, увы, у нашей достославной Академии нет средств и т. д. и т. п. Китайцы поулыбались, поулыбались и двинулись дальше – знакомиться с южнокорейской делегацией.
ebooksa