Следующий день был однообразен и тосклив, как и все дни перед отъездом: официальное закрытие конференции, благодарности и обмены визитками и бумажками с адресами, имейлами и телефонами, поход за сувенирами и по особо полюбившимся местам, сбор чемоданов и беспокойный сон перед дальней дорогой.
Утром, когда я еще не успел даже умыться, мою комнату заполнили своим багажом дорогие коллеги и соотечественники: самолет у нас только вечером, расчетный час в гостинице – полдень, и вот администрация нашего «Чартера» любезно предоставила всей нашей братии для размещения багажа между полуднем и вечером именно мой номер, спасибо ей огромное. В конце концов мы погрузились на рейсовый автобус, идущий в аэропорт, зарегистрировались, заплатили аэропортный сбор – целых 150 гонконгских долларов! – и благополучно отбыли из Гонконга рейсом «Ал-Италии». На этот раз оргкомитет решил сделать наш полет еще более увлекательным: из Гонконга мы летели в Рим, из Рима в Вену и оттуда уже в Питер или Москву – кому куда надо. Из всего этого полета мне запомнились только вершины Альп под крылом нашего самолета, под ним – под крылом, разумеется, – Монблан, как грань алмаза, и прочее в том же духе. Но действительно впечатляюще. В Питере нас со Львом Петровичем встретила прохладная пасмурная погода (о сколь сладостна она после гонконгского жара!) и, слава всем богам, отсутствие каких-либо новостей (я всегда соглашался с англичанами в том, что no news good news[8]). Поговорив с женой о гонконгских диковинах и одарив ее скромными сувенирами, я спотыкающейся походкой направился в объятия Морфея – единственная форма нетрадиционных сексуальных отношений, которой я отдавал дань. Завтра, увы, не отдохнуть – завтра надо в институт: присутственный день-с!
Если же вам интересно узнать, что произошло потом, прочтите следующую главу.
Осень 1985 года. Я собираюсь жениться, но пока вместе с приятелем снимаю комнату недалеко от метро «Ломоносовская». В это время я иногда общаюсь с неким Лешей Манусевичем, имевшим репутацию дзенствующего хиппи. Его родители работали где-то за границей, оставив в его распоряжении большую квартиру на Гражданке, а он в ней дзенствовал и хипповал, то есть вел весьма рассеянный образ жизни, утверждая свое нонконформистское достоинство порой даже тем, что переставал мыться и менять белье. В такие дни общаться с ним было тяжко из-за распространяемых ароматов противостояния мещанскому образу жизни. Зачем я с ним общался, я и сам плохо представляю. Это было вовсе не интересно, ибо Леша большой оригинальностью суждений не отличался и все его разговоры по большей части сводились к пересказам Судзуки в хипповской, так сказать, аранжировке. Иногда его, впрочем, заносило: он изменял дзен и впадал то в шиваизм, то – даже! – в кришнаизм. Впрочем, в кришнаитах Леша долго не засиделся, ибо вегетарианство и воздержание от «дури» явно не были его стихией.
Иногда я заходил к нему, а иногда, реже, он ко мне. Однажды в ненастный октябрьский (а то и ноябрьский, точно не помню) день он вдруг внезапно появился в моей комнате и стал вещать что-то о Шиве, Шакти и подъеме кундалини. Я слушал вполуха. Закончив свой монолог, он вдруг предложил мне зайти к одному его приятелю, тоже хиппи, который жил где-то поблизости. Поскольку никаких особых дел у меня не было, я согласился, и минут через пятнадцать мы уже звонили в дверь квартиры на втором этаже дома сталинской застройки. Нам открыл Лешин приятель, явно имевший на челе печать духовного родства с ним, и пригласил проходить в дом, точнее на кухню.
Вначале разговаривали ни о чем, потом же был задан сакраментальный вопрос, которого я не понял, что и определило последующие события.
– Ты куришь? – спросил меня хозяин квартиры.
Не подозревая никакого подвоха и будучи уверен, что речь идет о сигаретах, я ответил положительно. Уже через несколько секунд я осознал свою ошибку, но отступать без потери лица было поздно. Лешин приятель извлек из пачки беломорину, высыпал из нее табак и набил травкой.
«Будь что будет, все равно», – подумал я.
Беломорину закурили и пустили по кругу. Меня ожидало глубокое разочарование: никаких бодлеровских видений, даже никакого кайфа – вообще ничего, кроме травяного привкуса во рту. Прикончив сомнительную беломорину, мы начали прощаться. Я уже в куртке стоял в прихожей и ждал, когда Леша распрощается с хозяином. И вот вдруг я почувствовал, что у меня по позвоночнику бежит струйка тепла, огненная змейка, извивающийся сгусток энергии. Все выше и выше и выше. «Как забавно, – подумал я, – только что говорили о кундалини, и вот вам, пожалуйста. Сейчас до макушки дойдет». Последнее было вполне бесстрастной констатацией и вообще последней мыслью, промелькнувшей в моей голове. В следующий момент я не мог сообразить, где нахожусь. У меня даже на мгновение возникла мысль, что я умер и попал в бардо, промежуточное состояние между смертью и новым рождением. Я даже не понимал, в каком ракурсе я вообще воспринимаю окружающее. Но уже буквально через мгновение глаза сфокусировались, и я вполне осознал, что лежу на полу в прихожей, а склонившиеся надо мной фигуры – отнюдь не прислужники Ямы, а Леша с другом, пытающиеся поднять меня. Контроль над телом вернулся, и я вполне уверенно поднялся на ноги, к вящему облегчению (моральному и физическому) моих приятелей. После этого мы распрощались и наконец-то вышли на улицу. Чувствовал я себя вполне сносно. Больше никакой «дури», популярной у хиппи и богемной интеллигенции, я никогда не пробовал, но чувство жаркой змейки, вьющейся по позвоночнику, запомнил.
Глава V,
в которой наш герой теряет сознание, а в кабинете высокого начальства обсуждается опасное происшествие
Утром я проснулся свежим и отдохнувшим, и первое, что я ощутил, было патологически сильное желание позвонить в Москву Андрею Королеву. Только достаточно энергичным усилием воли я заставил себя отложить звонок и вначале привести себя в порядок и позавтракать. Инна еще спала, поэтому приготовлением завтрака я занялся сам. Попив кофе (не могу без него по утрам – ничего не соображаю), я забрал телефон в свою комнату и набрал московский номер. Ответил мне приятный женский голос, видимо жены Андрея. На мою просьбу позвать его она ответила:
– А он вчера уехал в Питер.
– Вот как! А я как раз из Питера звоню.
– Так вы позвоните ему по питерскому номеру, сейчас я вам скажу.
Через минуту я уже звонил по городскому номеру. Трубку снял сам Андрей, ничуть не удивившийся, что я ему звоню; более того, он как будто воспринял мой звонок как нечто само собой разумеющееся. В свою очередь, я чувствовал, что его голос чарует и завораживает меня, однако это не казалось мне странным, так как бы и должно было быть. Это уже потом, анализируя случившееся, я удивлялся, что не обратил внимания на такое странное обстоятельство. Но в то утро все казалось мне совершенно естественным и натуральным. Андрей сказал, что будет рад увидеться со мной, тем более что он на это и рассчитывал, когда собирался в Питер. В результате он предложил мне встретиться в институте в три часа, лучше где-нибудь в районе читального зала или библиотечного каталога. На том и порешили.
До института я вздумал заехать в поликлинику и взять справку относительно пригодности моего здоровья для психоделической практики: зачем откладывать это дело в долгий ящик? Мне повезло: в поликлинике почти никого не было. Лечащий врач, доктор Чинчакова, вначале вознамерилась было заставить меня сдавать кровь-мочу, но после поднесения ей гонконгского сувенира – маленькой резной фигурки Будды – вошла в мое положение и быстро выписала справочку, что я практически здоров и к психоделической практике по состоянию здоровья годен. В регистратуре на справочку поставили круглую, а не треугольную – так полагается – печать, и я отправился в институт с чувством исполненного долга и чистой совестью. Погода была прекрасная, теплая и безоблачная, и после гонконгской парилки я просто наслаждался приятной прохладой питерского лета в разгаре. Поэтому я решил идти на работу пешком. Перешел Дворцовый мост и мимо Адмиралтейства направился по Английской набережной в сторону института. Дойдя до Медного всадника, я задержался, наслаждаясь видом Университетской набережной с Кунсткамерой, Меншиковским дворцом и древними сфинксами, застывшими в своем мистическом трансе у Академии художеств. Я всегда борюсь с автоматизмом восприятия города: надо осознавать окружающую красоту, тогда многие отрицательные моменты нашей питерской жизни померкнут перед катарсисом от созерцания незыблемой стройности гранитного одеяния Невы со всеми его узорами и кружевами.
Как и всегда, взявшись за медную дверную ручку, я вспомнил о своем первом рабочем дне в институте и о своей тогдашней мысли, что здесь я уже до конца жизни. Пока сомнения в ней не возникало. Я с силой потянул на себя массивную деревянную дверь теперь уже позапрошлого века и вошел в прохладный отделанный мрамором холл института. Как и всегда в последние годы, темно и безлюдно.
В кабинете только Елена Сергеевна Воронова – сидит, погрузившись в чтение каких-то выписок. Общаться явно не пожелала. Я снова спустился вниз и заглянул в кабинет Константина Ивановича. Его тоже еще не было, хотя кабинет и был отперт. Я положил ему на стол гонконгскую мелочь, наменянную на его доллар, и ушел. Теперь он знает, что я в институте. Захочет увидеть – вызовет.
ebooksa