Я наложила новую повязку и погладила Нур по спине. Потом поправила подушки, чтобы самая мягкая пришлась под позвоночник.
– Можешь снова лечь.
Нур со вздохом опустилась на подушки и строго посмотрела на меня.
– Если хочешь знать, я бы сделала то же самое ради тебя. А ты – ради меня. Это и есть порядочность.
– Знаю, – сказала я.
Больше я ничего не говорила. Просто посидела какое-то время на краю кровати.
В больнице, конечно, началось кино. Первый врач, обследовавший Нур, позвал второго. Потом явилась полиция безопасности. Меня увели в кабинет без окон, где человек в форме и в должности, оставшейся для меня загадкой, допрашивал меня несколько часов. Знала ли я о ее намерениях? Известен ли мне человек, делавший операцию? Знаю ли я, почему Нур решилась на нее? Последнее не имело смысла отрицать, они все равно уже сами все выяснили, так что я сказала как есть – что, по моему мнению, это связано с тем, что в Боснии болеет дедушка и что Нур хочет, чтобы ее отправили на пенсию; тогда она сможет поехать в Боснию и ухаживать за ним. Одни и те же вопросы и ответы снова и снова, они перемешивались, с вариациями или без. Через несколько часов я уже стояла возле больницы под густым мокрым снегом; меня отправили домой, не дав повидаться с Нур.
Потом я узнала, что Нур перевели в тюремную больницу, где держали шесть недель. Еще ей сказали (я узнала об этом много позже), что я выдала ее. Когда я через шесть недель позвонила в тюрьму, мне вдруг сообщили, что она уже дома. Нур действительно оказалась дома. С досрочной пенсией и на костылях. К тому времени дедушка уже умер, а Нур предстояло стать диссиденткой, диссиденткой, которая всегда и везде будет ходить на костылях. Мы никогда больше об этом не говорили, но я часто думала, на что может пойти человек ради своих близких.
В Кызылкуме я видела много искалеченных. Матери калечили сыновей, чтобы те остались дома, мужчины простреливали себе ноги, чтобы не оказаться на поле боя. Я видела столько трупов, что это почти – но лишь почти – стало обыденностью. Некоторые – чужаки, другие – мучительно знакомые. Некоторые настолько изувеченные, что я почти испытывала облегчение при мысли, что им не нужно жить в таком состоянии; другие, казалось, просто прилегли поспать. Были старые, были слишком молодые. Но мне и в голову не могло прийти, что иногда предпочтительно видеть труп собственными глазами, что точное знание лучше сценария “на уединенном острове куда-то делись два человека, а трупов нет”. Во всяком случае, такой представлялась мне ситуация, когда я слушала Франциску, Юна, Лотту и Генри, пытавшихся на кухне решить, что делать дальше. Полковник исчез под водой, когда лодка перевернулась, а при таком ветре выходить в море и искать его было невозможно. К тому же лодку унесло. Теперь мы были отрезаны от мира по-настоящему. Юн, кажется, не удовлетворился ответами, полученными от Генри.
– Но что именно он сказал, когда вы были в море?
– Мы обсуждали, что могло случиться с причалом, как его могло унести.
– И к чему пришли?
– Ничего нельзя сказать, пока мы до него не доберемся и не осмотрим его, но есть… подозрение, что кто-то его отцепил.
– А зачем кому-то его отцеплять?
Генри прекратил таращиться в невидимую точку, которую до сих пор изучал, и перевел взгляд на Юна.
– Чтобы изолировать нас, разумеется. Теперь мы не сможем отсюда выбраться. Подойти к острову на лодке невозможно – во всяком случае, пока ветер не стихнет.
– Но…
– И это означает, – безжалостно продолжил Генри, – что на острове действительно есть кто-то, кто хочет нам навредить. Но сейчас ничего нельзя сказать наверняка. Мы не знаем, оторвался причал сам по себе или, может быть, это Полковник убил Анну, заставил Катю исчезнуть, а потом устроил диверсию с причалом. Потому что теперь его нет, и лодки тоже нет, а рация в подвале не работает…
Юн перебил его:
– А кто виноват, что нет ни Полковника, ни лодки? Ты разглагольствуешь тут, а ведь это твоя вина…
ebooksa