Мерценарий

— Когда-нибудь я узнаю это… Потом.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

СИРЕНЬ ДЛЯ ЮПИТЕРА

1

Мир состоял из черных и красных пятен. Пятна набухали перед глазами, как огромные, насосавшиеся крови, пиявки, пульсировали — и пульсация эта разносилась по телу отвратительным звоном, от которого хотелось стиснуть зубы, но сделать этого было решительно невозможно, все мышцы в теле, включая самые крошечные, расползлись волокнами, словно вареные, отказывались подчиниться.

Маадэр открыл глаза и тихо застонал — черные и красные пятна, бывшие сейчас всем окружающим миром, перевернулись и сильнейшей вспышкой боли отозвались где-то в затылке. От накатившего приступа тошноты его едва не вывернуло наизнанку. Пришлось некоторое время лежать неподвижно, осторожно дыша и не пытаясь подняться.

«Господи, да такого похмелья у меня не было лет двадцать… Как голова трещит… — ему захотелось тихо завыть — собственные мысли разбудили дремавшую где-то в темени боль и теперь она поползла вниз раскаленным огненным языком, аккуратно спускаясь по позвоночнику и не пропуская ни одного позвонка, — Надеюсь, мне хотя бы было приятно вчера…».

Наконец Маадэр отважился вновь открыть глаза. В этот раз ощущения были терпимее. За пульсирующими пятнами обнаружилась какая-то темная поверхность, находящаяся то ли очень далеко, то ли очень близко. Пахло так, как пахнет в тесном помещении, где давно не случалось быть людям — какой-то кисловатой плесенью, пылью, застоявшимся воздухом.

Гроб? Маадэр набрал в грудь воздуха и развел руки в стороны, с облегчением убедившись, что они на месте и способны двигаться. Руки не встретили никакого сопротивление в окружающем мире. Конечно, на Пасифе не использовали гробы с момента колонизации. Слишком много неоправданных ресурсных затрат. Слишком бессмысленно. Этельберд Маадэр не был уроженцем Пасифе, он родился под светом других звезд, но прекрасно это понимал. Может, потому, что во всех обжитых человеком мирах нашлось бы достаточно много людей, которые с удовольствием похоронили бы его и без гроба.

Все ясно, он находится в какой-то комнате, погруженной в полную темноту. Вполне сухую и с пригодным для дыхания воздухом. При этом совершенно не помнит, как сюда попал.

Маадэр с трудом сел, ощутив прилившую к затылку боль, тяжелую, как комок свинца. Разноцветные пятна отступили, но мир все еще тонул в чем-то вязком, мутном. Маадэр машинально провел рукой по лицу, чтобы убедиться в том, что глаза, как и прежде, составляют его неотъемлемую часть. После этого он почувствовал облегчение.

«По крайней мере, я не ослеп. И могу двигаться. Но Боже, до чего же трещит голова…».

Потом он внезапно вспомнил. Воспоминание оказалось не единым полотном, а серией образом, точно кто-то выдрал из его памяти пленку, на которой были запечатлены события последнего дня, и небрежно поработал над ней ножницами.

Зал космопорта, огромный, наполненный нержавеющей сталью и искусственной зеленью цветов. Взлетное поле снаружи — огромная площадка, изъеденная стартовыми шахтами, похожими на норы плотоядных юпитерианских жуков. Улыбающееся женское лицо под форменной фуражкой. Издевательская светящаяся надпись над стойкой регистрации — «Пасифе хранит кусочек вашего сердца — возвращайтесь на Пасифе». Надпись, увидев которую Маадэр смеялся до слез, несмотря на то, что едва стоял на ногах от ударной дозы эндоморфинов.

А потом…

Он не мог вспомнить, что было потом, пленка заканчивалась чистым срезом. Помнил только разреженный ионизированный воздух космопорта.

— Ах ты ж черт! — Маадэр закашлялся, — Черт, черт, черт!

Он ударил кулаком в пол, но это не принесло облегчения, лишь заболели ссадины на костяшках. И только после этого Маадэр понял, что еще его беспокоит. Он не слышал Вурма. Как его тело было закрыто в темной комнате, так и сознание оказалось заперто в костях черепа. Удивительно, он и забыл, насколько темно и пусто там, отвык от одиночества… Наверно, так со временем привыкают к раковой опухоли.

«Вурм!»

Тишина. Маадэр с трудом поднялся, подавив рвотный спазм — его желудок все еще тяжело вибрировал, перед глазами плыли цветные пятна с рваными краями.