Овердрайв

— Калач кота казнил! — и уже громче: — Калач — палач! Калач — палач!

  Я поднялся и взял кота на руки. Орущие и кричащие лица кривлялись вокруг. Тютя тоже встал. Противно ухмыляясь. Останавливать меня никто не стал. Из круга молча выпустили вместе с мёртвым котом…

   Я ещё долго сидел на лавке у подъезда. Лампа раскачивалась от ветра. Пыль носилась тучей. Пахло полынью с пустыря.

— А я тебя знаю, — проговорила ты, — ты с Тютей на пустыре подрался из‑за кота.

   Откуда ты здесь взялась?

— Ну–у…

— Ты не бойся, я — никому…

— А я и не боюсь!

— Я знаю, что ты не хотел кота убивать.

   Тут я заплакал. Как дурак.

— Давай его похороним, — сказала ты, — где он?

— Возле гаража…

   Кот не убежал, не ожил, надежда последняя сдохла во мне вместе с ним, когда я увидел его. Он ждал своих похорон притихший и молчаливый. Калач–палач. Калач–палач. Калач- палач…

   Тикают зелёным пунктиром глаза будильника.

— Я подарю тебе вот это…

   Овальный медальон чудной работы лёг на ладонь. Золото и изумруды. Он больше никому не показывал его.

— Теперь таких не делают. Откуда он у тебя? — спрашивает она, улыбаясь.

   А он и сам не знает. Лишь помнит горький запах прелой листвы. Река, лодка…

   Спустя два года. Стояла тихая, шелестящая ладошами опадающих листьев осень. Она шла за окном. Плакала. И стучала по стеклу каплями дождя. Ей было грустно. Просто так, ни отчего. Потому что осень. Потому что в небе днём синь и лес прозрачен, потому что вчера опять дождь и мокрые ветви хлещут её по лицу…

   Дело было уже к вечеру. В доме темно. Телевизор разговаривал сам с собой в тишине дачи. Шторы плотно задёрнуты. Шорох на веранде сначала заставил приглушить звук. Откинуться на подушку и прислушаться. И бросить взгляд на ружьё в углу — руку протяни.