— А у вас в городе есть маяк?
— Да, целых два; один маленький, на косе в море, красный, он для кораблей; и еще второй, на вершине горы, — о, он недавно сломался, его чинят, но вряд ли сделают: дорого; он такой красивый, разноцветный, в дождь было сказочно… А что?
— А радиостанции ни на одном нет?
— Нет.
Что же делать? Кай сел на пол. Син лег на подушку, смотрел беспокойно, вдруг вздрогнул — на кухне засвистел чайник.
— Вспомнил, есть еще один, — крикнул Каю на кухню, и у Кая дрогнули руки, он чуть не пролил кипяток. — Но он далеко, за городом, по трассе междугородней и в лес сворачивать, туда никто не ездит, все заросло. Он прямо старый, полуразрушенный. И с моря не подберешься: там скала и прямо глубина страшная, камни торчат острые. Я с корабля видел… Ты куда? — Кай выбежал из кухни, схватился за ручку двери, потянул на себя, не поддалась, где тут замок? — Ты не останешься со мной? Что там, на маяке?
— Не могу, — сказал Кай, — я не могу сказать, я сам не знаю. Но мне нужно туда, хотя бы туда, потому что больше надежды никакой, а до рассвета полчаса.
— За полчаса — только на машине. Я подвезу.
— Нет, у меня своя, здесь, у подъезда.
Син посмотрел в его безумное бледное лицо, открыл резко дверь:
— Ну, пока.
— Прости, — Кай обернулся у порога. — Боишься оставаться?
— Нет, я же взрослый, — Син улыбнулся, а делал он это чудесно, он был очень красивым. — У меня есть горячий чай и новая книга. Ты прав, я жив, и этому надо радоваться. Я вообще радостный человек. И это всего лишь квартира, что теперь поделаешь. В квартирах привидения не живут, не развернешься.
— Мы увидимся, — шагнул и поцеловал его в щеку, Син коснулся щеки, будто кожа стала новой, излечился от проказы, как в Средние века от прикосновения короля; а Кай уже побежал, в лифт, вниз, из подъезда, машина на месте. И шахматы, и книги. И пахло слабо виноградом. Кай включил радио — что будет? ерунда? или что-то значимое, знакомое? Играл Моби, «Every you end», это было знакомое; «надеюсь, дорога тоже»; Кай вывел машину из города на трассу — все пока одинаково; пошел на предпоследней — ветер разбивал о стекло белых, словно напудренных, мотыльков. Он помнил поворот — они так ехали на работу, но здесь, Син был прав, все заросло; и машина застряла, забуксовала, потом двинулась еле-еле, ветки царапали бока. Бесполезно. Кай вылез, тяжело дыша, будто не ехал, бежал всю дорогу; достал рюкзак, погладил машину по боку и пошел вперед, сквозь кустарник. Ему казалось, что придется идти целую вечность: на машине дорога до маяка, по нормальной гравийке, занимала пятнадцать минут, а здесь, по этому лесу Спящей красавицы, — как минимум ползти до одиннадцати утра. Но на обрыв он вышел резко и за те же пятнадцать минут; весь ободранный, по щеке сочилась кровь. Маяк стоял во всей красе — огромный, обвалившийся со стороны моря, черный, Кай почувствовал пропасть под ногами — «глубина страшная и острые камни» — и запах моря, соленый, холодный, Ледяная Дева только и ждет на дне; Кай уцепился за ветку, поймал равновесие, подождал, пока глаза привыкнут к этой темноте, не лесной, и пошел, осторожно, как канатоходец над площадью Звезды.
Предмет — это сам маяк? Кай ободрал все ладони, пока добрался и спрыгнул на камень. Маяк был высоким, как настоящая башня; с моря рванул ветер, точно желая сбить Кая с ног. Под ногами захрустели давно битые бутылки. Когда-то сюда, видимо, ездили молодожены — пить шампанское, повязывать ленточки, фотографироваться на фоне. И внутри все, наверное, исписано: «Вася плюс Катя», никаких тебе афоризмов. Башни уже больше не держат мир, их не атакуют, не осаждают, за ними не прячутся — это просто развалины. Кай прикоснулся к черному камню — голос времени был тихим-тихим, маяк казался таким старым, что не помнил, как его зовут. Лестница и верхняя площадка еще целы. Кай почувствовал себя героем из братства кольца: разжечь костер, чтобы увидели в горах, прислали войско в помощь — противостоять тьме. Он медленно-медленно поднимался по железной лестнице, она дрожала и скрипела, перила были грязными, заплесневелыми, мрак стоял полнейший — словно рассвет отменили, поменяли меридианы, и теперь здесь полгода ночь. На площадке ветер гонял мусор — и качал фонарь, разбитый временем. Маяк был давно мертв. Кай снял фонарь с площадки, собрал в ее центр мусор — засохшие ветки, какие-то сырые картонки, занесенные ветром, как в другие края заносит диковинные растения, — и попытался поджечь; но огонь гас от ветра, сырого и соленого, как в рыболовецкой деревне; тогда Кай достал книги, кинул — и Нерон вспыхнул, как деревянный дом, Рембо же загорался медленно, словно разговаривая с огнем. Кай хотел пошевелить веткой, и вдруг костер полыхнул, Кай отпрыгнул, а костер оживал, разрастался, поднялся ввысь, будто жертвенный, и в море пошел луч, огромный, ясный, белоснежный; и Кай увидел в нем — корабли, сверкающие, разноцветные, разные: фрегаты и каравеллы, броненосцы и лайнеры; а потом луч ушел в самое небо; и небо открылось, тучи скручивались, как молоко в горячем чае, заалело, словно огромная роза расцвела в небе, растеклась кровью; вдруг хлынул ослепительный свет — и Кай увидел ангелов с мечами, в сверкающих доспехах, с крыльями величиной с город; а город под небом золотым состарился, разрушился и зарос ветвями — все в секунды; маяк дрожал под ногами Кая, и рос-рос в вышину, и стал огромной башней, упирающейся в облака — белые, голубые, серые; они проносились над башней, над городом, над лицом Кая с головокружительной скоростью. У подножия башни расцвело поле красных роз — и у края поля Кай заметил молодого человека в сутане, смотревшего вверх без страха; а башня все росла, и шел дождь, и шел град, и снег огромными хлопьями, и палило солнце, и луна меняла свой облик, и летели птицы, и город вновь поднялся — небоскребы, улицы, машины; потом опять на землю упала ночь — а город сверкал, как капля росы, как новогодняя гирлянда, и маяк поднимался в высоту, и огонь на его площадке превратился в звезду — первую утреннюю, Энджи. И Кай увидел в ней, как в хрустальном шаре, тысячи миров — они были словно разные комнаты, и кто-то шел по лесенке с лампой и искал свой. А потом звезда разрослась до Вселенной, Кай увидел, как в ней трепещут миры, уже не комнаты, а розовые, лазоревые, изумрудные галактики, и медленно плывут, томно рыбки в аквариуме; Кай шагнул, протянул руку к Земле, звезда вспыхнула, и свет ударил Кая в грудь, в самое сердце, разорвал пополам, и все закружилось — в огромной разноцветной воронке, Кай полетел по камням, упал, ударился об острый и потерял сознание…
Пейджер пищал и пищал, прыгал по столу; Кай поднял голову — тяжелую, расколотую, словно с похмелья; руки были исцарапаны, на щеке и виске саднило, коснулся — кровь; взял пейджер; «Кай, ты где? в туалете? спишь? В эфире тишина. Я еду, и вдруг тишина», — надрывался Матвей. Кай кинулся к компьютеру — так и есть: девяносто секунд простоя, катастрофа, взрыв на кондитерской фабрике; поставил «Новые люди» Сплина. Все было на месте, и все по-старому: в черном бархатном рюкзаке — целые Нерон и томик символистов, и бутерброд с полукопченой колбасой; Кай достал его и жадно съел; на клавиатуре — полупустая пачка красного «Честерфилда». Тут приехал Матвей; «что-то случилось?» — «блин, просто вышел на море посмотреть, не рассчитал», — «башку снимут», — «ага», — «покурим?» Они вышли на лестницу; курили в одно из окошек-бойниц; далеко — за камнями, за дорогой — огни самого странного города на свете, похожие на причудливую неоновую рекламу, ром и кока-кола; на губы попадал соленый дождь. «Опять дождь?» — «да, мать его за ногу, третью неделю, ничего себе, да? да еще ливень такой, за шиворот, до такси не дозвониться, вечер пятницы, пришлось торчать на солнце, ловить попутку», — «какая сюда попутка?» — «не знаю, но дядя довез, полная машина вещей: книги, овсяное печенье, газеты, клетка с хомячком», — «беглец?» — «наверное».
Потом Кай надел куртку, вышел из маяка, машина — узкая, черная, низкая, словно гондола, а салон маково-красный, стояла у самой двери; Как погладил ее и поехал, курил и курил, он любил «Честерфилд», — и слушал, что ставил Матвей: «ганзов», Metallica, саундтрек к «Угнать за шестьдесят секунд»; из-за дождя и ухабин на дороге до города иногда сбивалось на соседнюю частоту — «Радио-любовь», куда звонили всякие девчонки и беспрерывно хихикали; все было так, как надо. Сердце Кая билось, словно он опаздывал. Вот кинотеатр — только «Титаник», сеанс в три часа ночи, свет над афишей гас из-за дождя, опять загорался, и лица ДиКаприо и Уинслет словно подмигивали Каю: «ты выиграл свой счастливый билет».
Тормознул возле супермаркета, купил кофе и виноград; и немного постоял под дождем — соленым, сладким; он боялся ехать домой, боялся позвонить, хотя прошел сквозь миры, потерял те накопленные, сбереженные годы-розы ударом света в сердце, увидел Темную Башню, а мало кто выживает после этого — тогда уходит в пустыню, становится святым; Кай стоял и мок, до самой кожи, все насквозь: куртка, футболка, трусы; потом поехал. Дом стоял, как еще одна башня, — и горело только одно окно наверху. Дверь грохнула; в лифте оказалась надпись: «У Бретта глаза цвета ветра»; Кай ровно доехал и остановился на двадцать седьмом, вышел; площадка полна вещей: велосипед, мешки с обувью, осеннее пальто, корзина с хрусталем… Кай поднялся по ступенькам — и толкнул дверь, как Гладиатор, в тот мир, синюю, сияющую, и увидел прихожую, в которой стоял открытый, сохнущий зонтик; а на полочке для обуви лежал пакет новых книг, и где-то в комнатах пело радио — что-то битловское, прекрасное, раннее; и в ванне плескалась вода; и шумел чайник.
— Кай, это ты? — крикнула она звонко, сквозь радио. — Мы в ванной, иди к нам, у нас тепло и пахнет жасмином.
Кай привалился к косяку двери, потому что на секунду разорванное, отданное сердце напомнило о себе — от счастья заныло, как в непогоду раненая рука; а потом он забыл и Темную Башню, и звезду Энджи — он дома, он дома.