Пустота

Весь вечер погожий атмосферный фронт, затормозивший над Европой, гнал на север теплые воздушные массы из Марокко, окутывая южные графства словно пуховой шалью; ночь слегка пахла корицей и рождала небольшие туманы. Свет половинной луны падал на луг, придавая ему сходство с гравюрой на дереве: такие перестали делать еще до молодости Анны, но она помнила, что там тени фигур на земле всегда казались чересчур резкими. Все в свете луны представлялось ей чрезмерно резким, особенно трава. Анне померещилось, что быстролетная тень скользит к ней через чертополоховые заросли. Она покинула сад и пошла вниз к реке, куда вроде бы сходились все пути-дорожки.

Темное течение змеилось от ив до бузины, поблескивая в лунном сиянии. Мягкий бережок, стоптанный поколениями уток, ежеутренне продолжали разрыхлять энергичные псы-лабрадоры. Анна стояла, по впечатлению, довольно долго, будто прислушивалась к чему-то. Разулась, натянула белую ночнушку на голову и, скрывшись таким образом от чужого взгляда, ступила в речку; она продолжала идти, пока вода не подступила к бедрам. «О, дорогая, – подумала она, – ну кто ж плавает по ночам?» Доктор Альперт сочла бы такое предложение интересным, Марни же – безответственным. Марни, которая в семь лет так любила плескаться вместе с папой в реке, и ее красный купальный костюмчик быстро протерся до коричневых ниток. Анна торопливо отступила на шаг к берегу, потом, передумав, опустилась на колени и рванула вперед, следя, чтобы вода не попала в рот. Река приняла ее. Вода оказалась теплее ожидаемого, течение – медленным и дружелюбным. На середине реки вода ненадолго стала прозрачнее, отразила небо, но тени остались плотными и самодостаточными. Она медленно проплыла пятьдесят ярдов, еще через тридцать повернулась на спину, затем раскинула руки, сдвинула ноги и позволила течению увлечь себя мимо тополей, между темных домов, через поселок и за его пределы.

Уиндлсхэм купался в лунном свете, обличавшем отходы городских утех: птичий помет и собачьи какашки, бумажки на черном полированном торфе спортплощадки, где блестящие стойки ворот казались костяными, бетонные кульверты, использованный презерватив, свисавший с ветви над водой в одном из длинных садов, откуда до Анны доносились тихие голоса или длинные музыкальные рулады. За пределами обжитого пространства, там, где по берегам росли камыши и ситники, а поля уходили к невысоким холмам, река стала ей незнакома. Течение набрало силу. Вода теперь казалась темнее и тяжелее, словно обретя собственные непостижимые мотивы. Анну не то чтобы сносило, но скорости ей основательно прибавляло, а марокканский воздух продолжал разогревать ночь, перед тем ясную и белую от луны, теперь же полную розово-неонового света из непонятного источника. Розовый свет перешел в голубой, потом слился с ним, потом обесцветился вовсе, вернее, стал таким тусклым и рассеянным, как от неоновой вывески за пару улиц, а может, это сами поля начали втихую его источать. На теплом сухом ветру клонились к воде медные маки. Анна постепенно стала различать предметы. Длинные тени коротких объектов падали на поля, как указующие персты – каменные, простой формы, плоские, издырявленные, возносящиеся вверх или наклоненные под разными углами. Затем возникли более крупные изолированные фигуры, все еще двумерные и очень неподвижные, размещенные на любопытно прецизионных расстояниях от берегов, словно сошедшие с рисунка на уроке художественной перспективы. Силуэты их были сложными, не поддавались интерпретации, больше всего напоминая изображения сатиров в книгах XVII века: людей с лошадиными ногами. Члены тоже были конские. И очень большие. Головы существ повернуты к реке в три четверти, застыли в различных позах, словно те внимательно прислушиваются. Вреда Анне те не желали, но откуда-то знали, что она здесь. А между фигурами столько всего происходило: бурлили жизнью городские улицы, шумели стройки, мощные лучи рассекали горизонт, который, единожды подавшись, так и продолжал отступать, отдаляться на существенное расстояние. Анна предположила, что в этом месте все подвержено внезапным и полным переменам: если выбраться из воды и пуститься на прогулку, можно узнать то, чего лучше не знать. Наверху медленно пульсировали звезды; исполинская арка с рваными контурами излучала хаотичные черные порывы радиоветра, о которых так любил рассказывать Майкл Кэрни, прежде чем ушел в море. Майкл Кэрни всего боялся, но в минуты секса на краткий миг обретал сходство с нормальным человеком, способным к проявлению эмоций. Под любой поверхностью, наставлял он ее, на любом уровне таятся вещи нечеловеческие и дурные: если проникнуть под любую поверхность, тут же становится ясно, как там все неправильно, не по-нашему.

– Забудь ты эту антропную чушь, – советовал он. – Там ничто по нашей мерке не скроено.

Собственные советы его пугали, и он с новым пылом предавался сексу. Анна в таких ситуациях неизменно чувствовала себя спокойнее его.

– Я пострадала меньше, – сказала она вслух самой себе, глядя на звезды и на сатиров под ними в необъяснимом пейзаже: каждое существо косило на нее краем глаза, и во взглядах этих мелькали разум, самосознание, самоуважение. Она оставила их позади. Фигуры снова уменьшались.

Через пять минут ночь остыла и потемнела. Поля снова превратились в поля, самые обыкновенные, без тайн. Река расширилась, течение замедлилось, вливаясь в длинную запруду, имевшую форму бокала для шампанского. Яростный неумолчный шелест внезапно заполнил все вокруг. Анна подплыла к берегу и прислушалась: это в Браунлоу, примерно в миле за поселком, вода низвергалась со старой четырехфутовой плотины; дальше, повернув ненадолго к востоку через холмы в сторону моря, река потеряет уверенность в себе и еще через несколько миль, где-то за Баркомб-Миллс, лишится своей идентичности, слившись с Узом. Анна довольно, будто загорая на пляже, расселась на теплом мелководье и позволила себе побултыхать ногами в воде, под мерцающей поверхностью реки. Мимо пролетела серая мошка. Анна обоняла ночные ароматы калины и других растений из чьего-то далекого сада; над ними, однако, господствовали тяжелые, с дрожжевой ноткой запахи воды, тонна за тонной низвергавшейся через плотину у мельницы. «А я ни чуточки не устала», – подумала она. Испытывая почти любовное восхищение окружением, она задумалась, чем заняться дальше. Спустя пару минут осторожно, шаг за шагом, направилась через запруду, держась обращенного к течению края плотины, под оглушительный рев и брызги потока, сопротивляясь ногами напору воды. На полпути ее что-то остановило. Она омочила руку в сияющем потоке – это было как погладить по холке крупное спокойное животное и почувствовать ответное движение.

«А что еще было мне делать? – спрашивала она себя впоследствии. – Если видишь, что это возможно, как удержаться и не попробовать?»

Дрожа от восторга и громко смеясь от встречного рукопожатия вод, она выбралась на противоположный берег и прошла милю домой в промокшем исподнем. Ей настойчиво хотелось помочиться. Темно ведь, да и кто увидит? Еще она чувствовала необыкновенный покой и удовлетворение, и эти ощущения не покинули ее даже в миг, когда, бредя через пастбище с мокрой обувкой в руке, она увидела, что беседка снова в огне. Бесшумные крупные языки оранжево-желтого пламени вырывались через крышу под теми же странными углами, что и прежде. Дыма не было. Ни запаха гари, ни дыма. Беседка показалась ей выше прежнего и словно отступала, убегала прочь. Через тепловую рябь воздуха Анне чудилось, что беседка обрела приземистую коническую крышу ветряной мельницы. Яркие струи искр разносились кругом, словно на сильном, хотя вокруг стоял мертвый штиль, ветру, и озаряли кроны фруктовых деревьев внизу. Анне показалось, что из огня ее кто-то зовет.

– Майкл? – прошептала она. – Это ты? Ты тут?

Ответа не последовало, но Анна улыбнулась, словно получив его. Она бросила обувь на землю и распростерла руки.

– Майкл, – успокаивающе обратилась она к нему, – тебе ничто не грозит. Можешь вернуться.

Но Майкл, если это был он, по-прежнему терзался страхом, и, когда Анна проходила через ворота сада, отвернув от жара стянутое лицо, огонь погас. Она осталась стоять в темноте, захваченная между одним движением и другим, застигнутая переходом от одного чувства к другому, пока перед самым рассветом, услышав щебет пробудившихся птиц, не позволила себе уйти в дом.

11

Пустота

«Нова Свинг», отбыв из Саудади, направилась с заходом на Да Луш-Филд планеты X в неизвестном направлении. Корабль увлеченно прогрызал себе дорогу, а динаточная лихорадка сотрясала корпус. На грузовой палубе расположились саркофаги, древние, чужацкие, и помещать их рядом казалось не очень хорошей идеей. Они проявляли своеобразную синхронизацию: каждый раз, как Лив Хюла меняла курс, саркофаги медленно разворачивались, восстанавливая первоначальное положение относительно корабля. Лив говорила, что они вроде бы осознают присутствие друг друга, но ей никто не верил; пока саркофаги думали, что на них никто не смотрит, они сохраняли инертную неподвижность. Лив старалась не заходить в грузовые отсеки одна. Свободное время она проводила на подключении к системам корабля, пересматривая записи камер внутреннего наблюдения. Ирэн-Мона меж тем глядела в иллюминаторы, восторгаясь чудесами космоса. Порой говорила:

– Толстяк Антуан, а разве ты не слышал про трех стариков в белых панамах, что играют в кости на судьбу Вселенной?

Нет, отвечал Толстяк Антуан, никогда не слышал.

– Звать их Харч Коки[29], Мистер Свобода и Святой. И вот еще: играют они не просто на судьбу Вселенной, но на судьбы всех ее индивидуальных обитателей.

Она говорила, эти трое бросают кости, ценность каждой грани которых меняется день ото дня, и при каждом броске издают какое-нибудь ритуальное восклицание, например: «Носы выше киля!», «Чувак Трент!» или «А пригнись-ка, малышка!» – временами в один голос, порой по очереди. Один из них или каждый саркастически хлопает в ладоши или дует на пальцы, словно обжегшись. А бывает так, что двое ухмыляются третьему и заявляют: