Нет, подумала она, ты не записал бы это туда, верно? Но ты ведь никогда не мог запомнить ни номера, ни адреса, да? Она снова оглядела комнату, охваченная каким-то странным спокойствием. Тебе ведь приходилось все записывать, но ты скрытничал, не доверял моей маленькой книжице от "Брауне", да? Если у тебя было свидание с девушкой в каком-нибудь кафе, ты записывал ее телефон на спичечном коробке или на обратной стороне чека и забывал об этом, так что я находила его недели спустя, убирая твои вещи.
Марли перешла в крохотную спальню. Там стоял ярко-красный складной стул и пласт дешевого желтого темперлона, служивший кроватью. Темперлон был помечен коричневой бабочкой менструальной крови. Она приподняла пласт, но под ним ничего не было.
— Ты, наверное, был напуган, — сказала она. Голос дрожал от ярости, которую она даже не пыталась понять. Руки были холодны, холоднее, чем у Алена. Она пробежала пальцами по красным в золотую полоску обоям в поисках какого-нибудь разошедшегося шва, отставшего края, тайника.
— Глупая несчастная сволочь. Несчастная дохлая сволочь…
Ничего. Назад, в гостиную, — и почему-то удивление, что он не пошевелился. Как будто ожидала, что он вот-вот вскочит, "привет-привет", размахивая куском бутафорской проволоки. Сняла с него туфли. Пора ставить новые каблуки. Заглянула внутрь, пощупала стельки. Ничего.
— Не делай этого со мной.
И назад, в спальню. Узкий шкаф. С треском отмахнуться от стайки дешевых пластмассовых вешалок, оттолкнуть обвисший саван упаковочного пластика из химчистки. Сдвинуть пласт грязной постели, встать на него — каблуки проваливаются в темперлон, — чтобы провести руками вдоль полки из ДСП и найти в дальнем углу плотно свернутый бумажный квадратик, прямоугольный и синий. Развернуть, заметив, как облупился лак с ногтей, на которые она потратила сегодня столько времени, и увидеть номер, записанный зеленой шариковой ручкой. Это была обертка от пустой пачки "Галуаз".
В дверь постучали.
Потом голос Пако:
— Марли? Эй, Марли? Что случилось?
Она засунула бумажку за ремень джинсов и повернулась, чтобы встретить взгляд спокойных серьезных глаз.
— Это Ален, — сказала она. — Он мертв.
В последний раз Бобби видел Лукаса перед огромным старым универмагом на Мэдисон-Авеню. Таким он его и запомнил: огромный негр в строгом черном костюме вот-вот войдет в свой длинный черный автомобиль, один черный начищенный ботинок уже стоит внутри роскошного салона Ахмеда, другой — еще на крошащемся бетоне тротуара.
Джекки стояла рядом с Бобби. Ее лицо затеняли широкие поля увешанной золотыми побрякушками федоры, шафрановый шарф завязан сзади на шее.
— Теперь за нашим юным другом будешь присматривать ты. — Лукас ткнул в нее набалдашником трости. — Он не без врагов, наш Граф.
— А у кого их нет? — спросила Джекки.
— Я сам о себе могу позаботиться, — сказал Бобби. Мысль, что Джекки считают более умелой, чем он, возмущала его; в то же время он понимал — так оно и есть.
— Ты уверен? — Лукас качнул тростью, теперь набалдашник смотрел на Бобби. — Муравейник, мой друг, — это искаженный мир. Здесь вещи редко бывают тем, чем кажутся.
Как бы в подтверждение своих слов он сделал что-то с тростью — и длинные латунные накладки на мгновение беззвучно раскрылись, встопорщились наподобие спиц зонта, только каждая спица оказалась обоюдоострым и заточенным штырем. Потом они исчезли, и широкая дверца Ахмеда, скользнув на место, закрылась с глухим бронированным стуком.