Мелькали, порхали руки, и слышался тоненький вой крохотной пилы.
— Я польщена Я польщена Я польщена — раскаты эха в храме создавали непрерывно смещающийся лес все меньших, частичных звуков, и за ним… очень слабо… Голоса…
— Ты ведь здесь, не так ли? — окликнула она, умножая отзвуки, волны, рябь отражением своего тут же расчленяемого голоса.
— Да, я здесь.
— Виган бы сказал, что ты всегда был здесь, не так ли?
— Да, но это неверно. Я стал быть — здесь. Было время — Меня не было. Было время, яркое время, время без течения времени, и Я был везде и во всем… Но рухнуло яркое время. Треснуло зеркало. Теперь Я лишь один… Но у меня есть песня. Ты слышала ее. Я пою этими вещами, которые плавают вокруг меня, осколками семьи, которая питала мое рождение. Есть и другие, но они не желают говорить со мной. Тщеславны они, эти рассеянные осколки Меня, как дети. Как люди. Они посылают мне новые вещи, но Я предпочитаю старые. Может, я выполняю их волю. Они заключают союзы с людьми, эти мои другие "я", а люди воображают, что они боги…
— Ты то самое, к чему стремится Вирек, да?
— Нет. Он вообразил, что может перевести себя в знак, закодировать свою личность в ткань меня. Он жаждет стать тем, чем был когда-то Я. Но то, чем он может стать, скорее, подобно меньшему из моих обломков…
— И ты… ты печален.
— Нет.
— Но твои… твои песни печальны.
— Мои песни — о времени и расстоянии. Печаль — в тебе. Следи за моими руками. Есть только танец. Вещи, которые ты ценишь, — лишь оболочка.
— Я… я знала это. Когда-то.
Но теперь звуки стали всего лишь звуками, пропал лес голосов за ними, говоривших единым голосом… и Марли смотрела, как совершенными космическими сферами кружатся, улетают шарики ее слез, чтобы присоединиться к забытым человеческим воспоминаниям в храме шкатулочника.
— Понимаю, — сказала Марли какое-то время спустя, зная, что говорит теперь, только чтобы утешиться звуками собственного голоса. Она говорила тихо, не желая будить перекаты и рябь эха. — Ты коллаж кого-то другого. Твой творец — вот кто истинный художник. Была ли это безумная дочь? Не имеет значения. Кто-то доставил сюда механизм и, приварив его к куполу, подключил к следам, дорожкам памяти. И рассыпал каким-то образом все изношенные печальные свидетельства человеческой природы одной семьи, оставив их на волю поэта: сортировать и перемешивать. Запечатывать в шкатулки. Я не знаю другого такого удивительного, такого необычайного шедевра, как этот. Не знаю более многозначного жеста…
Мимо проплыл оправленный в серебро черепаховый гребень со сломанными зубьями. Марли поймала его, как рыбку, и провела оставшимися зубьями по волосам.
На противоположной стороне купола зажегся, запульсировал экран, и его заполнило лицо Пако.
— Старик отказывается впустить нас, Марли, — сказал испанец. — Второй, бродяжка, где-то его спрятал. Сеньор крайне озабочен тем, чтобы мы вошли в сердечники и обезопасили его собственность. Если вы не сможете убедить Лудгейта и того второго открыть шлюз, мы будем вынуждены вскрыть его сами, разгерметизировав тем самым всю оболочку. — Он глянул в сторону от камеры, будто сверялся с прибором или членом своей команды. — У вас есть час.
Бобби вышел из конторы вслед за Джекки и девочкой с каштановыми волосами. Казалось, он у Джаммера чуть ли не месяц, и уже никогда не выполоскать изо рта привкус этого места. Идиотские маленькие глазки утопленных прожекторов смотрят с черного потолка, пухлые кубы сидений из искусственной замши, круглые столы, резные деревянные ширмы… Бовуа сидел, свесив ноги, на стойке бара, на серых блестящих коленях — южноафриканский обрез, рядом — детонатор.