Послушник

Дядя короля и последний внук Эдуарда III, того самого, что развязал Столетнюю войну, не получил в бою и царапины. Во время контратаки под герцогом убили коня, в результате неистовый богатырь упал и задохнулся под грудой тел. Таких погибших в давке были многие сотни. Раненые кони, бешено лягаясь, сшибали рыцарей как кегли, а сбитый с ног сам подняться был уже не в силах, ведь на него немедленно рушилось сверху два-три человека. Оказаться в полуметровой грязи под грудой тел означало мучительную смерть от удушья.

– Что там? – наконец хмуро справился Генрих.

По знаку графа перед королем свалили три тела.

– Прошу, – сделал приглашающий жест граф, – ваши смертельные враги: герцоги Алансонский, Брабантский и Барский. Все опознаны собственными герольдами, так что ошибка исключена. А это значит, что французская армия полностью обезглавлена!

– Я и сам знаю, что это значит, – устало буркнул король.

– А вот это… – Граф Локсли многозначительно промолчал, играя бровями, триумфально указал на стоящего на коленях человека со связанными за спиной руками. Наконец не выдержал паузы и признался: – Это – ваш злейший враг, герцог Карл Орлеанский. Также взяты в плен герцог Бурбонский и маршал Бусико!

Генрих безучастно кивнул, холодно рассматривая сломленного пленника, одетого в грязный и рваный, некогда явно богатый камзол. Племянник французского короля и самый влиятельный вельможа Франции лишь ежился, то и дело пытаясь откинуть с лица спутанные, промокшие кровью волосы. Каждое движение Орлеанца зорко стерегли двое дюжих воинов. Отвернувшись, Генрих глухо распорядился:

– Поднимите герцога и отведите в королевскую палатку, пусть его осмотрит мой личный врач.

В палатке короля сейчас врачевали его младшего брата, герцога Хамфри Глостерского. Король, случайно заметив, что брата ранили и сбили с ног, несколько минут яростно бился над телом, круша черепа, срубая руки и вспарывая животы, пока не подоспела подмога и Хамфри не унесли. Сейчас Генриха немного мутило, сказывалось все напряжение тяжелого дня, да и полученный по голове удар от того великана француза не прошел даром.

– Две тысячи пленных, ваше величество, – радостно доложил один из баронов… как бишь его… а – сэр Борн. – Французы в панике бегут. Путь на Париж открыт!

– Наши потери? – отрывисто бросил король.

Рыцари замолчали, пряча смущенные взгляды.

Наконец один из старых, заслуженных баронов рявкнул густым басом:

– Около трехсот рыцарей убито, ваше величество, примерно столько же лучников и копейщиков. Раненых намного больше, но все рвутся в бой!

Столпившиеся вокруг бароны поддержали говорящего криками одобрения.

– На Париж, – вопили они, – даешь Париж! Да здравствует английский леопард!

– Какой к черту Париж, – хмуро буркнул Генрих, – в бой они рвутся. Завтра же продолжим путь в Кале. Необходимо собрать в Англии свежие силы, сейчас мы не готовы к войне. Соберите трофеи, наших павших – сжечь.

Рано утром английская армия двинулась на Кале, спеша оставить место битвы, где уже сыто каркало воронье, тяжело перепрыгивая с трупа на труп, натужно жужжали мясистые зеленые мухи, а сладковатая вонь разлагающихся тел потянулась по округе. Еще дымились останки сожженного амбара, где нашли успокоение павшие в битве британцы, а длинная змея войска уже поползла на север. Впереди, в Лондоне, Генриха ждал триумфальный прием, но в душе король чувствовал некую досаду за то, что сейчас приходится отступать.

«Но это ничего, – сосредоточенно думал он. – Мы померились силами, и стало ясно, что, как бы Франция ни упиралась, ей суждено пасть. Именно я поставлю ее на колени. Как независимая страна Франция доживает последние дни!»

И Генрих, конечно же, был прав, ведь в одной битве он уничтожил цвет рыцарства Франции. Десять тысяч рыцарей-арманьяков, верных сторонников герцога Орлеанского и ярых патриотов своей страны, сложили жизни в тот проклятый день на кровавом поле у Азенкура!