Гайдзин

Бедный Малкольм, в первый день моей «болезни», когда я не появилась и не стала никому открывать, он чуть с ума не сошел от беспокойства и все настаивал, чтобы его отнесли на носилках в мой будуар и он смог увидеть меня хотя бы таким образом – даже если для этого пришлось бы выломать дверь. Мне удалось опередить его, я заставила себя пойти к нему и сказала, что со мной все хорошо, просто у меня сильно разболелась голова, и – нет, мне не нужен Бебкотт, а ему не стоит переживать из-за моих слез. Я объяснила ему по секрету, что у меня просто наступило «то самое время месяца» и кровотечение иногда бывало обильным, а иногда не наступало в срок. Он был невероятно смущен тем, что я упомянула про свои месячные! Просто невероятно смущен! Словно и не знал ничего об этом свойстве женского организма. Порой я совсем не понимаю его, хотя он так добр и заботлив, самый добрый и заботливый из всех, кого я знала. Еще одно расстраивает меня: если говорить правду, ему, бедному, не намного лучше, и каждый день он так страдает, что мне хочется плакать.

«Матерь Божья, дай мне силы! – думала она. – Ведь это еще не самое страшное. Я стараюсь не волноваться, но я в отчаянии. День приближается. Тогда я освобожусь от этого ужаса, но останется еще нищета».

Она начала писать снова.

В этом здании так трудно спрятаться и побыть одной, каким бы уютным и красивым оно ни было, но жизнь в Поселении просто ужасна. Ни парикмахерши, ни дамского портного (хотя у меня есть портной-китаец, который просто изумительно копирует то, что уже существует), ни шляпника – я еще не спрашивала, можно ли здесь заказать туфли. Пойти некуда, заняться нечем – о, как я скучаю по Парижу, но как я теперь вообще смогу там устроиться? Согласился бы Малкольм уехать отсюда, если бы мы поженились? Никогда. А если мы не поженимся… где я найду денег даже на билет домой? Где? Я спрашивала себя тысячу раз и не находила ответа.

Ее задумчивый взгляд оторвался от бумаги и перешел на окно и на корабли в заливе. «Как бы я хотела оказаться на одном из них, держа путь домой. Зачем, зачем только я сюда приехала? Я ненавижу это место… Что, если… Если Малкольм не женится на мне, мне придется выйти замуж за кого-то другого, но у меня нет приданого, ничего нет. О боже, я надеялась, что все сложится совсем иначе. Даже если мне и удастся вернуться домой, у меня по-прежнему нет денег, бедная тетушка и дядя разорены. Колетта мне помочь не сможет, я не знакома ни с кем достаточно богатым или знатным, чтобы выйти за него замуж, или занимающим достаточно видное положение в обществе, чтобы можно было без опасений стать его любовницей. Я могла бы пойти на сцену, но и там необходимо иметь патрона, который будет подкупать директоров и драматургов, платить за все наряды, драгоценности, экипажи и роскошный особняк для вечерних приемов, – разумеется, с патроном приходится спать, и по его прихоти, а не по своей, пока ты не станешь достаточно богатой и знаменитой, на что требуется время, а у меня нет ни нужных связей, ни друзей с такими связями. О Господи, я совсем не знаю, как мне быть. Мне кажется, я сейчас опять расплачусь…»

Она уронила голову на руки, и слезы хлынули из глаз. Анжелика старалась плакать не слишком громко, чтобы горничная не услышала ее рыданий и не начала горестно завывать во весь голос вместе с ней, устроив дикую сцену, как в первый день. Она сидела в ночной рубашке из кремового шелка, набросив на плечи бледно-зеленый пеньюар; нерасчесанные после сна волосы спутались. Комната была обставлена для мужчины, с огромной кроватью под пологом на четырех столбах – эти апартаменты были гораздо просторнее тех, что у Малкольма. С одной стороны располагалась та самая передняя, которая соединялась с его спальней и из которой другая дверь вела в столовую на двадцать человек с отдельной кухней. Обе эти двери были заперты. Туалетный столик являлся единственной фривольностью, которую она себе позволила; она распорядилась, чтобы его занавесили розовым атласом.

Когда слезы прекратились, она вытерла глаза и молча рассмотрела свое отражение в серебряном зеркале. Никаких морщин, чуть потемнели веки, и щеки едва заметно похудели. Внешне – никаких перемен. Она тяжело вздохнула и опять вернулась к дневнику:

Слезы просто не помогают: сколько я ни плачу, легче не становится. Сегодня я должна поговорить с Малкольмом. Просто должна. Андре сообщил мне, что пакетбот уже запаздывает на один день и известие о моей катастрофе непременно прибудет с ним. Или с ней. Я в ужасе оттого, что сюда может приехать мать Малкольма – весть о его ранении должна была достичь Гонконга 24-го, это дает ей как раз достаточно времени, чтобы успеть на этот самый пакетбот. Джейми сомневается, что ей удастся приехать, слишком уж мал срок, чтобы она успела подготовиться к отъезду: остаются ведь другие дети, ее муж умер всего три недели назад и по нему все еще соблюдается глубокий траур, бедная женщина.

Когда Джейми был здесь, я в первый раз по-настоящему беседовала с ним наедине, он рассказал мне много всяких историй про других Струанов – шестнадцатилетнюю Эмму, тринадцатилетнюю Розу и десятилетнего Дункана, – большей частью печальных историй: в прошлом году два других брата Малкольма, близнецы Роб и Данросс семи лет, утонули, когда их лодка перевернулась совсем недалеко от берега; это произошло в местечке, которое называется Шек-О, у Струанов там летний дом и участок земли. А много лет назад, когда Малкольму было семь, другая его сестра, Мэри, умерла от лихорадки. Бедная крошка, ей было всего четыре годика. Я проплакала всю ночь, думая о ней и о близнецах. Умереть такими маленькими!

Джейми мне нравится, но он такой скучный, такой нецивилизованный – я хочу сказать, неотесанный, больше ничего, – он ни разу не был в Париже и только и может говорить что про свою Шотландию, Струанов и Гонконг. Интересно, могла бы я настоять, если… – Она зачеркнула это и исправила на «когда мы поженимся»… Ее ручка замерла в нерешительности. – Мы с Малкольмом станем проводить по нескольку недель в Париже каждый год, и наши дети будут воспитываться там. Разумеется, в католической вере.

Мы с Андре говорили об этом вчера, о том, что я католичка, – он очень добр и снимает с моей души все проблемы и тревоги, как это неизменно делает его музыка, – и о том, что миссис Струан кальвинистская протестантка и что мне следует говорить, если об этом зайдет речь. Мы тихо беседовали – о, я так рада, что он мой друг и предупредил меня об отце, – вдруг он приложил палец к губам, подошел к двери и распахнул ее. Эта старая ведьма А Ток, ама Малкольма, подслушивала и едва не ввалилась в комнату. Андре немного говорит на кантонском, и он отослал ее прочь.

Когда позже днем я встретилась с Малкольмом, он долго и смиренно извинялся. Это пустяки, сказала я, дверь была не заперта, моя горничная, как и подобает, находилась в комнате вместе со мной, но если А Ток хочется шпионить за мной, пожалуйста, скажи ей, пусть постучится и входит. Признаюсь, я держалась несколько отчужденно и была холодна с Малкольмом, а он был готов буквально вывернуться наизнанку, чтобы угодить мне и успокоить, но именно такие чувства я сейчас испытываю, хотя, должна также признаться, и Андре советовал мне вести себя именно таким образом, пока о нашей помолвке не будет объявлено всем.

Мне пришлось попросить Андре – боюсь, именно пришлось – ссудить меня деньгами. Я чувствовала себя ужасно. Впервые в жизни я вынуждена была обращаться к кому-то с такой просьбой, но мне отчаянно нужны хоть какие-то деньги. Он был очень любезен и согласился принести мне завтра двадцать луидоров под мою подпись, этого хватит на неделю или две, чтобы покрыть случайные расходы, – Малкольм как будто не замечает, что мне нужны деньги, а я не хотела просить у него…

У меня действительно почти не прекращается головная боль, потому что я беспрестанно ищу какой-нибудь выход из всего этого кошмара. Нет никого, кому я могла бы полностью довериться, даже Андре, хотя пока что мне не в чем его упрекнуть. С Малкольмом каждый раз, когда начинаю свою заранее отрепетированную речь, я, еще и рта не открыв, уже знаю, что мои слова прозвучат вымученно, грубо и ужасно, поэтому замолкаю.

«В чем дело, дорогая?» – спрашивает он.

«Нет, ничего», – говорю я, а потом, когда оставлю его и запру свою дверь, я плачу и плачу в подушку. Мне кажется, я сойду с ума от горя – как мой отец мог так лгать, так обманывать меня, украсть мои деньги? И почему Малкольм не может дать мне кошелек, не дожидаясь, пока я попрошу его об этом, или не предложит мне какие-то деньги, чтобы я могла сначала притвориться, что отказываюсь, а потом с радостью принять их? Разве это не обязанность мужа или жениха? Разве не долг отца защищать свою любимую дочь? И почему Малкольм все ждет и ждет и не объявляет о нашей помолвке? Неужели он передумал? О Боже, не допусти этого…

Анжелика перестала писать, потому что слезы полились снова. Одна из них упала на раскрытую страницу. Она опять вытерла глаза, сделала несколько глотков воды из стакана, потом продолжила:

Сегодня я поговорю с ним. Я должна сделать это сегодня. Единственной доброй вестью пока было то, что британский флагман, ко всеобщей радости, благополучно вернулся в гавань несколько дней назад (мы и в самом деле совершенно беззащитны здесь без военных кораблей). Флагман пострадал и потерял одну мачту, вскоре следом за ним вернулись и остальные корабли, кроме двадцатипушечного парового фрегата под названием «Зефир», на его борту было больше двух сотен. Может быть, с ним все-таки ничего не случилось, я надеюсь, что это так. Здешняя газета пишет, что еще пятьдесят три матроса и два офицера погибли в этом шторме, тайфуне.

Он был чудовищным, я еще никогда не видела такой сильной бури. Я дрожала от страха и днем и ночью. Мне казалось, что все здание сейчас так и унесет целиком, но оно оказалось таким же непоколебимым, как Джейми Макфей. Большинство туземных построек попросту исчезли, и было много пожаров. Фрегат «Жемчужина» тоже потерял мачту. Вчера принесли записку от капитана Марлоу: «Я только что узнал о вашей болезни, посылаю вам свои глубочайшие и самые искренние соболезнования, etc.».

Я не уверена, что он мне нравится, слишком уж заносчив, хотя мундир выставляет его в самом выгодном свете и удачно подчеркивает его мужские достоинства – для чего, естественно, и придуманы тесные панталоны, точно так же как мы одеваемся, стремясь показать грудь, подчеркнуть талию, приоткрыть щиколотки. Вчера вечером принесли еще одно письмо от Сеттри Паллидара, уже второе, новые соболезнования и т. д.