Он снова здесь

В течение первого дня провалился их иск. Суд отклонил претензии с убедительным обоснованием, что газеты “Бильд” вообще не существовало в то время, когда был фюрер, и, таким образом, слоган может относиться исключительно к телефюреру. А факт, что газета его финансировала, отрицать нельзя. И вообще, обостренное высказывание – чрезвычайно часто употребляемый стилистический метод самой газеты, потому именно она прежде всех должна мириться с тем, что о ней ведется речь в такой же манере.

Второй день им потребовался, чтобы понять безнадежность каких бы то ни было обжалований, а также для сбора информации о цифрах по продажам футболок, наклеек и чашек со слоганом. Некоторые порядочные молодые немцы даже стояли пикетом у здания издательства, хотя настрой у них было гораздо более шутливый, чем я считал уместным при данных обстоятельствах.

Меж тем я не мог ныне жаловаться на скупой отклик других изданий. Вначале это противостояние поместило меня лишь в парочку колонок с пустыми сплетнями, теперь же я начал проникать в немецкие культурные разделы. Еще шестьдесят лет назад я бы не придал ни малейшего значения тому, что обо мне судачат среди непривлекательных и непонятных измышлений мнимой культуры. Но в последнее время возникла тенденция причислять к культуре практически все. И стало быть, мое появление на подобных страницах можно было приветствовать как часть процесса трансформации, ибо это выделяло меня из усредненного политического телеувеселения и отмечало знаком качества политической серьезности. Тарабарский язык этих текстов остался без изменений за последние шестьдесят лет, было очевидно, что и сегодня для читательской аудитории наиболее взыскательными представляются тексты, которые остаются за гранью ее понимания, и она улавливает лишь позитивный основной тон.

В позитивности основного тона сомнений не было. “Южнонемецкая газета” похвалила “ретроспективу почти потемкинского образца”, с которой за “псевдоотражением неофашистских моноструктур проступает решительное пламенное воззвание в защиту плюралистического, а точнее, базисно-демократического процесса”. “Всеобщая франкфуртская газета” приветствовала “поразительную обработку системно-имманентных парадоксов в овечьей шкуре националистического волка”. А каламбурщики из “Зеркала онлайн” окрестили меня “наше наВОЖДение”, безусловно благожелательно.

На третий день, как я узнал позднее, шрифтляйтеру позвонила вдова издателя. Смысл ее речи заключался в том, что, мол, сколько еще шрифтляйтер намерен терпеть издевательство над памятью почившего издателя и что она лично больше не желает ждать и завтра же кошмар должен окончиться.

А уж как этого добиться – дело шрифтляйтера.

Когда вскоре после полудня я направлялся в свой кабинет, то еще издалека увидел прыгающего по коридору Завацки. В несколько подростковой манере он непрерывно дергал рукой, сжимая кулак, и выкрикивал: “Йес! Йес! Йес!” Форму он выбрал, на мой взгляд, неподходящую, но его восторг я разделял. Капитуляция была практически безоговорочной. В ходе переговоров, которые дама Беллини проводила лично, постоянно советуясь со мной, была для начала оговорена многодневная пауза в освещении событий, в течение которой меня, однако, дважды должны были похвалить на первой странице как “победителя” дня. За это мы согласились после каждого шага убирать с рынка один из товаров под предлогом “нет в наличии”.

Ровно к выходу новой передачи газета прислала своего лучшего пасквилянта, невероятно угодливого холуя по имени то ли Роберт то ли Герберт Кёрцдёрфер, который, впрочем, выполнил свое задание безупречно, объявив меня самым развеселым немцем со времен комика Лорио. Я прочитал, что под маской нацистского фюрера я выражаю умные мысли и являюсь истинным представителем народа. Судя по новым неутомимым прыжкам господина Завацки, я определил, что это чрезвычайно хороший результат.

Но самое лучшее – что я поручил газете оказать мне небольшую услугу и подергать кое за какие ниточки. Эта идея появилась в порядке исключения у Зензенбринка, у которого еще недавно ум был уже на исходе. Через четырнадцать дней появилась душещипательная история о горькой судьбе моих официальных документов, пропавших при пожаре, а еще через две недели я держал в руках паспорт. Понятия не имею, по каким правовым и неправовым каналам это прошло, но отныне я был зарегистрирован в Берлине. Изменить пришлось лишь дату рождения. Официальным днем моего рождения стало 30 апреля 1954 года, здесь вновь судьба смешала карты, потому что я, конечно, указывал 1945 год, но 1954-й был, конечно, удобнее.

Единственная уступка с нашей стороны: мне пришлось отказаться от посещения редакции. Вообще-то я требовал, чтобы вся команда, включая господина Напомаженного Шрифтляйтера, встречала меня немецким приветствием и пела каноном “Песню Хорста Весселя”[65].

Ну ладно. Нельзя иметь все.

Прочие дела тоже шли как по маслу. Число посетителей на странице “Ставка фюрера” неустанно требовало все больше технических ресурсов, запросы на интервью все множились, и по совету господина Зензенбринка и дамы Беллини из моего посещения “национал-демократических” пустозвонов была сделана специальная передача, пущенная в эфир с самое ходовое время.

В конце дня я был готов чокнуться с господином Завацки (ведь он мог бы опять наколдовать для меня приятного во всех отношениях напитка “Беллини”). Но увы, господина Завацки было не найти, хотя покинуть бюро он пока не мог. Как я узнал, вернувшись в свой кабинет, фройляйн Крёмайер тоже пропала.

Я решил их не искать. Это был час победителей, к которым господин Завацки, безусловно, принадлежал и, более того, сыграл очень даже значительную роль в достижении триумфа. А кто лучше меня знает, как притягателен опьяненный победой воин для молодой женщины. В Норвегии, во Франции, в Австрии женские сердца летели к ногам наших солдат. Я убежден, всего за несколько недель после нашего вступления в эти страны из чресел первосортных чистокровных арийцев было зачато от четырех до шести дивизий. Какие бы у нас сегодня были солдаты, если бы старое, не столь чистокровное поколение посопротивлялось врагу еще какие-то несчастные десять-пятнадцать лет!

Молодежь – это наше будущее. Потому я удовольствовался бокалом очень кислого шипучего вина в обществе дамы Беллини.

Глава XXVIII

Я никогда еще не видел Зензенбринка таким бледным. Героем этот человек, конечно, никогда не был, но тут его лицо имело цвет, виденный мной последний раз в окопе в 1917 году, в ту дождливую осень, когда культи ног торчали из вязкой земли. Быть может, виной тому была непривычна я деятельность – вместо того чтобы позвонить, он лично явился ко мне в кабинет и попросил как можно скорее пройти в конференц-зал. Впрочем, он всегда выглядел исключительно спортивно.

– Это невероятно, – снова и снова повторял он, – это невероятно. Такого еще не было за всю историю фирмы. – Схватившись влажной от пота рукой за ручку двери, чтобы уйти, он на ходу еще раз повернулся ко мне: – Если бы я это знал тогда, у киоска! – И энергично рванулся вперед, впечатавшись головой в дверной косяк.

Отзывчивая фройляйн Крёмайер тут же бросилась к нему, но Зензенбринк, словно в трансе, обхватил голову рукой и, пошатываясь, продолжил путь, рассыпаясь в “невероятно” и “все хорошо, со мной все в порядке”. Фройляйн Крёмайер посмотрела на меня так испуганно, будто русский вновь стоял у Зееловских высот, но я успокаивающе кивнул ей. Дело даже не в том, что за последние недели и месяцы я научился не принимать особо всерьез опасения господина Зензенбринка. Видимо, очередной озабоченный бюрократ или демократ написал очередное возмущенное письмо в очередную прокуратуру – такое по-прежнему регулярно случалось, и расследования неизменно закрывались как безрезультатные и бессмысленные. Может, на этот раз что-то изменилось и чиновник сам к нам пожаловал – но не стоило ожидать ничего особенно тревожного. Впрочем, за свои убеждения я, разумеется, всегда был готов пойти на новое заключение в крепости.

Но признаюсь, что все-таки в меня закралось некоторое любопытство, когда я направился в конференц-зал. Дело было, наверное, не только в том, что туда устремились господин Завацки и дама Беллини. Вообще в коридорах ощущалась какая-то неясная нервозность… или напряжение. Сотрудники стояли в дверях небольшими группками, шепотом беседовали и незаметно бросали на меня вопросительные или смущенные взгляды. Я решил сделать небольшой крюк и зашел в местную столовую купить себе глюкозы. Что бы ни происходило в этом конференц-зале, я решил чуть упрочить свои позиции, заставив господ меня подождать.