Дверь на Сатурн

В размышлениях о судьбах своего племени разгневанный шаман не забывал, конечно, о предстоящих опасностях. Этот особенный регион полуострова впоследствии назовут Фенкором, самой северной провинцией Мху Тулана. В те дни на протяжении Эоценского периода первые настоящие люди только начинали просачиваться в Гиперборею, покидая южные районы тропиков, где климат становился слишком жарким для них, и весь Фенкор был дикой необитаемой местностью, если не считать живших под землею Вурмитов. Йехемог знал, что рискует, отправляясь в путь. Ему предстояло пересечь доисторические джунгли и зловонные топи молодого континента, любимые места обитания агатовогрудных варвенов и прожорливых котоплебов, если брать в расчет только наименее грозных хищников этих мест.

Однако, как любой доисторический человек, Йехемог имел навыки простейшего шаманства и колдовства. С этим оружием он чувствовал себя спокойно и намеревался достичь Фенкорианских Гор, где мог проводить дни в относительной безопасности.

Ведя подземный образ жизни – наверное, нужно это здесь отметить – Вурмиты только подражали своему нелепому божеству, которому поклонялись с ритуалами, которые могли бы показаться нам мерзкими и кровожадными. Как известно из мифов о вере Вурмитов, божество, которое они называли Тзаттогуа, сделало себе жилище в лишенных света проходах, расположенных глубоко под землей. Таким образом, их выбор пещерного способа существования являлся изначально символическим. Довольно рано в истории народа, мифологический прародитель расы, Вурм Древнейший, провозгласил, что принятие подземного образа жизни дарует Вурмитам особую мистическую близость с их богом, который сам предпочел погрузиться в бездну под горой Н’каи на Юге, считавшейся священной у Вурмитов. Эту истину преподобный Вурм обнародовал незадолго до своего ухода в глубокое ущелье, примыкающее к ранее упомянутой горе Н’каи, где он мог скоротать преклонные эоны вблизи объекта своего поклонения.

Старейшины рода единогласно высказались о патриархе, как о непогрешимом, ибо боялись пойти вразрез с общественным мнением. Люди верили, что их верховный жрец и общий прародитель был рожден самим Тзаттогуа во время его мимолетной связи с второстепенным женским божеством по имени Шатак. С этим основным патриархальным учением старейшины рода согласились, хотя и запоздало. Помимо прочего, они повиновались последней заповеди Духовного Учителя из разумной предосторожности, вспоминая упадок, к которому они так недавно и так внезапно привели расу.

Приняв твердое решение покинуть сырые и зловонные норы своего рода, шаман Йехемог надумал сменить их на головокружительные пики, вздымавшиеся вдоль северных границ Фенкора, но обнаружил, что впадает в опасную ересь. Пытаясь примирить свои наклонности с религиозными откровениями мифологического прародителя расы, он невольно подвергал сомнению сущность учения, а в итоге пришел к отрицанию его непогрешимости. Отвергнув ничего, в сущности, не стоящие догматы, Йехемог, раньше почитаемый, как святой, от состояния ереси докатился до богохульного мира атеизма.

Его разочарование скисло в горькое чувство обиды, обида загноилась завистью, и уже зависть ядовитым бичом терзала корни его веры, пока полностью не изорвала жалкие лоскуты его прежних убеждений. Ничего теперь не осталось в сердце Йехемога, кроме глухой пустоты, которую заполняла желчь самоедной злобы и язвительного презрения ко всему, что когда-то он считал дорогим и священным. Именно это презрение требовало теперь дикого жеста предельного оскорбления, чтобы вызвать у старших собратьев шоковое оцепенение и ужас. Йехемог желал размахивать новоприобретенным атеизмом, как вонючей тряпкой перед набожными рылами отцов рода.

Для начала он наметил подходящий для его целей порядок действий: проникнуть в святилище Тзаттогуы и похитить свиток с описаниями неких ритуалов, которые вызывали высочайшее религиозное отвращение у членов его веры. Документ был частью добычи, захваченной его победоносными предками на полях сражений против омерзительной расы, которая населяла регион во времена вторжения дикарей в Мху Тулан. Считалось, что пергамент хранит темнейшие секреты колдовства ненавистных Гнофексов. Это имя принадлежало косматым антропофагам, которых предки Йехемога обрекли на арктическое изгнание. Но на самом деле он содержал таинственные и могущественные обряды, с помощью которых Гнофексы поклонялись своему жестокосердному божеству, земному воплощению космической непристойности Рхан-Тегозу. В те времена оно приписывалось Марлоку, Великому Шаману.

Сами Вурмиты верили своим давним малоубедительным источникам и считали себя избранным народом Тзаттогуы, единственного божества, которого они почитали. Тзаттогуа был земной стихией, состоявшей в непримиримой вражде с Рхан-Тегозом и его войсками, которые, в принципе, относились к стихии воздуха и презирались такими Древними Сущностями, как Тзаттогуа. Он не любил воздушной пустоты над миром и предпочитал ей мрак подземного логова. Такая же обоюдная и непримиримая вражда существовала между расами, которые были слугами Тзаттогуа (среди них Вурмиты выделялись особым усердием), и теми, кто поклонялся воплощению космической непристойности Рхан-Тегозу (к ним принадлежали нездоровые людоеды Гнофексы). Похищение свитка Марлока повергло бы Вурмитов в панику, и предчувствие ужаса, с каким они будут смотреть на эту пропажу, вызывало в Йехемоге приятную дрожь ожидания.

Свиток тысячелетиями хранился в святая святых Тзаттогуа, вложенный в сосуд из мамонтового бивня. Положение свитка символизировало триумф Вурмитов над врагом. Чтобы украсть пергамент, прежде чем покинуть грязные смрадные норы, где он провел невосполнимые века своей молодости, Йехемог должен был переступить порог святыни.

Для шамана, только окончившего период ученичества (столетие или два назад), нарушить святость запретного места являлось величайшим проступком. Одним присутствием Йехемог уже осквернял обитель. Этот акт поругания он совершил под холодным испытующим взглядом всемогущего Тзаттогуа. Самая древняя статуя бога, объект всеобщего почитания и поклонения, стояла в святилище, помещенная там навеки.

Сама по себе мысль о вторжении в священное место для презренной кражи со взломом в устрашающем присутствии божества, которому Йехемог когда-то поклонялся со столь чрезмерными усилиями, огорошивала. Однако, к счастью для внутренней ясности Йехемога, рвение, с каким он принял свой атеизм, значительно превосходило пыл его прежней религиозной преданности. Идолоборчество закалило его сердце до такого несокрушимого окоченения, что Йехемог разуверился теперь во всех земных и сверхъестественных сущностях больше, чем раньше в них верил. Объект поклонения – только кусок обработанного камня, думал он про себя, а архимятежник Йехемог не боится изделий из камня!

Однажды ночью вероломный шаман забрался в глубочайшую нору, где находилось сокровенное святилище, посвященное Тзаттогуа. Предварительно он навеял сон на евнухов, поставленных охранять святыню в неприкосновенности. Их тучные тела развалились на мозаичном полу перед блестящим пологом, скрывавшим внутренние пределы от случайного осквернения нечестивым глазом. Йехемог, крадучись, прошел мимо них на босых трехпалых ногах. За блестящей тканью его глазам открылась комната, лишенная украшений. Она была пуста, если не считать идола – жирного, непотребного, похожего на жабу божества. Привыкший к неотесанным идолам, вырезанным из ноздреватой лавы неумелыми руками своих соплеменников, шаман изумился мастерству, с каким неизвестный скульптор создал изваяние из твердого и хрупкого обсидана. Он восхищался непревзойденным искусством забытого художника, который снабдил приземистую жирную фигуру бога подобием волос и свел в его чертах признаки жабы, летучей мыши и ленивца. Громоздкое божество полуприкрыло сонные глаза, которые, казалось, светились холодной ленивой злобой; безгубый оскал рта вызвал у Йехемога мысль об улыбке, хотя она больше напоминала злорадную усмешку.

Его недавнее презрение к божествам поблекло, сменившись предательской дрожью. Мгновение он колебался, почти напуганный неестественным, почти живым видом идола, который, казалось, мог вот-вот пошевелиться, бдительно и вполне реально. Но идол так и не ожил, и тогда насмешка и отрицание всего неземного укрепили шамана в его слепой уверенности.

Настало время окончательного осквернения: теперь Йехемог метафорически отрекся от прежних убеждений и похитил из-под ног божественного святого образа его главное сокровище, пергамент, где хранились дьявольские секреты древних Гнофексов. Собравшись с духом, он отбросил последние остатки суеверного ужаса. Йехемог опустился на колени, взломал печать сосуда из мамонтового бивня и извлек драгоценный свиток.

И… абсолютно ничего не случилось. Черная блестящая статуя оставалась неподвижной: она не шевелилась, не карала Йехемога молнией или внезапной проказой. Волна облегчения коснулась его волосатой груди; он замер в ликующем исступлении. Но в следующий миг Йехемогу стало грустно, ведь только сейчас он разобрался в порочной мистификации, какую хранители культа учинили над ним. Невинных юнцов Вурмитов вводили в заблуждение так, что их самым заветным стремлением становилась мечта о головном уборе иерофанта! Изысканнейшее извращение! Эта мысль возбудила в нем страстное желание осквернить священные пределы с невиданной доселе силой богохульства.

Перед тем, как покинуть навеки сырые и грязные норы для поисков новой уединенной жизни среди болотных миазмов и саговниковых джунглей, он решил совершить поругание столь непоправимое, чтобы испачкать, развратить и растлить на все времена приверженцев идола, которые придут в цитадель этой лживой религии. Йехемог держал в лапах истинное орудие триумфального мщения. Чтобы вернее осквернить храм Тзаттогуы, он принялся распевать перед древним изваянием, внутри самого священного места, отвратительные литургии, которые прежде служили врагам его народа для прославления своего непристойного зверского божества.

С искаженным яростью лицом Йехемог развернул древний пергамент и, напрягая маленькие глазки, принялся читать письмена. Ему удалось установить их значения. Черное знание Гнофексов сводилось, в сущности, к прославлению и задабриванию их скверного божества. Ритуал заклинательного культа показался шаману исключительно обидным для Тзаттогуы и его самообманывающихся слуг. Заклинание начиналось резкой диковинной фразой: «УЗА-ЙЕИ! УЗА-ЙЕИ! Й’КАА ХАА БХО-ИИ», – и заканчивался серией безумных завываний Вурмитов. Стоило Йехемогу прочесть литургические формулы вслух, он заметил, с какой легкостью произносит их. К концу ритуала шаман обнаружил, что его глухой и дребезжащий голос достиг необычайной музыкальности, а маленькие уши начали расти, напоминая теперь хлопающие уши уродов Гнофексов. Глаза также изменились и, казалось, вылезали из орбит… Закончив последнее завывание, шаман бросил свиток Марлока. Он с ужасом рассматривал себя.

Его гладкая миловидная кожа исчезла, взамен появилась густая поросль всклокоченных волос. Рыло расширилось и вышло за пределы, считавшиеся красивыми у Вурмитов, оно превратилось в голый хобот. Йехемог истошно завыл, когда охваченный леденящей душу паникой понял, что слова, призывающие поклоняться, имеют при определенных обстоятельствах совершенно буквальное значение. Отвратительные крики шамана подняли из заколдованной дремоты грубых тяжеловесных евнухов, и те с шумом ввалились за блестящий занавес. Они обнаружили прокравшегося тайком Гнофекса, корчившегося на грязном волосатом брюхе, издавая кулдыкающне звуки перед улыбчивыми, загадочными и лениво-злобными глазами Тзаттогуы, и отправили вонючего гостя на тот свет. Один из евнухов замешкался с некой анатомической натурой, но читатели, наиболее подверженные тошноте, будут только благодарны, что я сдерживаю свое перо от подробного описания.

Тени

Теней во дворце Августа было много. С серебряного трона, который почернел намного раньше, чем люди научились вести отсчет времен, с колонн и разрушенной крыши, через проемы разбитых окон они падали и, смешиваясь, создавали многообразные, доныне невиданные узоры. Передвигаясь черными, фантастическими спектрами гибели и опустошения, они постепенно пересекали залы, комнаты и каморки дворца серьезным и едва различимым танцем, а музыкой служили изменчивые движения солнц и лун. Они были длинны и стройны, подобно всем другим теням, возникающим в промежутке между ранним рассветом и закатом снижающегося солнца. Сядьте на корточки и внимательно приглядитесь, как они интенсивны в полнолуние и слабо угасают под увядающей луной; а в межлунной темноте они как бесчисленные языки, скрытые стиснутыми и тихими губами ночи…