– Хорошо, я буду ждать.
– Тогда пошли, парни, – махнув рукой низко поклонившимся Раду отступникам, Велегор снова оскалил зубы: я твой должник, князь. А они – мои.
За синей грядою дальних холмов опускалось солнце. На плоскогорье еще продолжался день, а здесь, на равнине, медленно плыли сумерки, окутывая своим сиреневым покрывалом роскошные шатры знати, палатки и шалаши простых воинов, кибитки стоявших лагерем наособицу купцов, тех самых торговцев, маркитантов, что, подобно рыбам-прилипалам, плывут за акулами в надежде поживы. Скупали – и очень недорого – все! Награбленное добро, невольников, скот, наживались неслыханно, по принципу – кому война, а кому мать родна. Выгодное было дело, но и – опасное. Везеготы могли невзначай налететь, разграбить, а ночью – так и вообще спутать с гуннами. Слава Господу, покуда везло, и торговцы радостно подсчитывали вслух барыши, вызывая завистливые взгляды веселых девок, тоже во множестве колесивших вслед за войском. Любым – вот уж кому поистине было все равно – везеготы, гунны, римляне… Лишь бы платили за любовь если и не звонкой монетой, так хотя бы кружкой доброго вина из подвалов ближайшего разграбленного и сожженного монастыря. Почему б монастырь и не сжечь, ведь гунны – язычники! Гунны… Что же касается готов, гепидов, герулов и прочих, так те, хоть и считали себя христианами, но грабили обители ничуть не хуже гуннов, причем – без малейших угрызений совести, ведь монастыри-то были католическими, а готы, гепиды, герулы – ариане. С точки зрения добрых католиков – страшные еретики, даже хуже язычников.
За излучиной, в лагере гуннов, слышались песни, и отблески сотен костров согревали низкое вечернее небо. Было тепло, но звезды мерцали лишь изредка – к ночи собрались тучи, уже прошел небольшой дождик, не по-осеннему нудный, а веселый, весенний. Простучал каплями по крытым рогожей повозкам, словно барабанными палочками, да так же внезапно, как и начался, прекратился, оставив после себя теплую, почти что уже летнюю, свежесть.
Здесь, средь возов маркитантов и веселых дев, тоже горели костры, тоже варили еду, пели песни, потягивая еще остававшееся вино. Кто-то из воинов загостился, обнимая полуголых девок, а кого-то они уже увели в свои кибитки продажной и быстрой любви, изрядно сдобренной Бахусом и варварским безудержным весельем.
Протянув руки к костру, Керновия оглянулась назад – из стоявшей рядом кибитки как раз доносились сладострастные стоны – и, покачав головою, перекрестилась.
– Не осуждай этих людей, дева, – поворошив угли длинной суковатой палкой, улыбнулся купец – чернобородый, лет тридцати пяти, грек по имени Евсевий. Веселый и добродушный торговец людьми, он как-то сразу сошелся с гостями – Амбриониксом, Керновией… ну и со Скорькой – куда же его девать-то? Он теперь за Керновией, как привязанный, шастал, и, нельзя сказать, чтобы девушке – благочестивой и набожной христианке, послушнице! – внимание молодого язычника было столь уж неприятно.
Евсевия, вообще-то, отыскал Амбрионикс, искавший в купеческом лагере купца Варсонея. Про Варсонея никто из тех, к кому обратился галл, не знал ничего, так, только на уровне слухов – мол, есть такой, а здесь ли он еще, или убрался уже от греха подальше – один Господь ведает.
– Ты у Евсевия-грека спроси, – посоветовал худющий, словно сухостоина, погонщик мулов. – Он многих здесь знает.
– Евсевия-грека? А его где найти?
– А во-он, ближе к речке, кибитка.
Так с Евсевием и познакомились. Грек оказался человеком на редкость хлебосольным, всем своим поведением напрочь отрицая сложившееся о торговцах мнение: мол, все они скареды, скупердяи и за медяху ломаную родную матушку продадут.
Нет, не таким оказался Евсевий – гостеприимный, приятный лицом, обходительный. Общаться с ним было одно удовольствие. Вот и гости – только уселись к костру, а казалось, сто лет уже этого господина знают. Именно потому много друзей у грека водилось, и сам он много чего знал.
– Варсоней? Гм-гм… – торговец наморщил лоб. – Да, есть тут такой, если еще не съехал. Со дня на день собирался в Августобону, а там с барочниками договориться – да в Лютецию, невольниц продать.
– Невольниц?
– Исключительно невольниц, друзья мои. Варсоней вообще-то нелюдим и прижимист, но, как-то подвыпив, хвастал – мол, есть у него в Лютеции свой человек, напарник. Девок перепродает с большим наваром, но только красивых. Вот Варсоней красивых и скупает… и цену дает хорошую, хоть и скуп. Видать, выгодно! Так вы, если он вам нужен, поспешите.
– И где же его найти? – поспешно вскинулся Амбрионикс.
– Мальчишку, слугу своего, пошлю проводить, – грек махнул рукой и, обернувшись, громко позвал. – Эй, Эней, подойди-ка!
Амбрионикс ушел вместе со слугою, и Евсевий принялся расспрашивать Скорьку о стране словен, которых купец называл то склавинами, то антами.
– Анты – плохое слово, ругательное, – сразу же запротестовал юный воин. – Так нас готы прозвали, за то, что якобы мы всегда были за гуннов.