— Останься, — негромко приказал старик и вышел сам.
Пурга злобно набрасывалась на ярангу. Отчаялся Токо разглядеть девчонку через завесу из пляшущих белых вихрей. И звать ее — напрасный труд: ветер, словно в бубен, колотит в крышу, обтянутую моржовой кожей. Громкий у ветра голос, грозный. К яранге Майи побежал Токо.
…Слабо теплился жирник, отбрасывая причудливую тень на стены, затянутые шкурами. Майя вошла в родную ярангу так тихо, что, если бы не собаки, испуганно заворчавшие в холодном чоттагине у входа, Токо вполне мог прозевать миг ее появления. Шла она спотыкаясь, будто в незнакомое место попала. Не разделась и даже капюшон из красной лисы не откинула, сразу побрела к расстеленной на полу оленьей шкуре. Спать, видно, захотела.
Токо тихо окликнул — она не отозвалась. Метнулся наперерез — не заметила. Тогда он встряхнул бубен перед ее затененным лицом и ловким движением сорвал капюшон. Мертвые и белые, как у вываренной рыбы, глаза уставились на отпрянувшего в ужасе старика. Потом Майя упала и завалилась на бок в позу спящей…
С этого дня все девушки селения, начиная с десятилетнего возраста, находились под неусыпным женским надзором. Но через месяц погибла еще одна — не помогли, стало быть, просьбы Токо, обращенные к духам. Чтобы удвоить силу молений, старик пошел на крайние меры: раньше срока посвятил в шаманы своего приемного сына Орво. Безбородое лицо юного шамана украсила священная татуировка, и сам он добровольно дал обет безбрачия.
Уже начали синеть снега, и все чаще на небе появлялись звезды. В одну из таких звездных ночей в ярангу Токо прибежала вдова Ну: ее дочь Пыльмау порывается выйти из яранги, да так настойчиво, что не удержать…
Токо с Орво застали девушку в состоянии, близком к обмороку. Шаман похлопал ее по щекам, велел напоить горячим чаем и прочел несколько заклинаний, без которых в селении теперь шагу нельзя было ступить. Очнувшись, Пыльмау рассказала дрожащим голосом: зовет чей-то ласковый голос, и идти нужно непременно.
— И сейчас зовет? — спросил Орво.
Пыльмау заплакала:
— Я не хочу идти! Не хочу…
Словно напавшая на след собака, старик хищно раздул ноздри и взглянул на сына. Тот понял его с полуслова.
Чудесный зверек плясал и крутился, заманивая ее. Девушка охотно принимала эту странную игру и тихонько смеялась, прикрывая лицо большим капюшоном, стянутым на подбородке. Старый Токо следил за ними издалека, скользил по пригоркам легко и бесшумно, как умеет ходить по снегу даже самый маленький айн, — пригнувшись так низко, что белая меховая камлейка почти неразличима на белой земле.
Наконец песец присел на задние лапки. Ореол вокруг него освещал ночь, как сияние костра. Вот девушка сняла рукавицу, протянула руку — зверек ждал, когда она прикоснется к его голове, — и откинула капюшон. Песец в испуге зашипел: лицо было мужским и татуированным.
— Нет! — крикнул Токо, выныривая из темноты, но Орво уже схватил растерявшегося зверька за горло.
Песец тут же вывернулся из вспыхнувшей огнем шубки, черным вихрем крутанулся на месте, обернулся старухой и исчез в ночи.
— Кэлена! — грозил и кричал ей вслед Токо.
Орво плакал от боли — рукав его мехового балахона пылал.
Ожог был несильным, но правая рука Орво, коснувшаяся Кэлены, начала гнить. Токо видел: еще немного, и у сына начнется горячка, от которой не спасти. Ночь он провел в молитвах, а утром ввел Орво в транс и по локоть отпилил его почерневшую, как головешка, руку. В снегах за стойбищем он сжег ее на костре и выплакал свое горе. Как теперь сыну жить, безрукому с семнадцати лет? Как шаманить одной рукой? С духами должен разговаривать сильный…
Странные мысли вызвал у старика вид отрезанной руки. Видения прошлого назойливо возвращались к нему, хотя он гнал их от себя, как надоедливую собаку.
В начале этой зимы ледяные поля, идущие с севера, пригнали в узкий залив вмерзшую во льды китобойную шхуну. Не без внутреннего трепета поднялся тогда Токо по неубранному трапу. Корабль скрипел тремя бесполезными мачтами, обледеневшими снастями вызванивал нестройную мелодию. Токо передвигался мелкими шажками, непрестанно читал молитвы и вдруг увидел мертвеца. Подперев спиной открытую дверь и вытянув ноги, сидел на палубе великан с заиндевевшей бородой. Вокруг валялись части человеческих тел, жуткие признаки людоедства. Как водится, команда начала умирать от голода, а холод довершил начатое. Широко раскрытыми глазами мертвый смотрел на гарпунную пушку, установленную на носу корабля.