Иконы

Она кричит. Брут лает.

Стежки прокалывают кожу Тимы ровно, быстро. Сотни стежков. Тысячи. Еще больше.

– Тима, – повторяю я. – Что происходит?

Она издает странный звук, как будто задыхается. И поворачивается ко мне. Я вижу, что ее горло прошито ярко-красной нитью, от уха до уха под подбородком. Новый рисунок.

– Мне это не нравится, Тима. Меня это пугает.

Стежки умножаются, разрез становится глубже. Глаза Тимы широко раскрыты, она едва дышит. Я протягиваю руку, чтобы прикоснуться к ее горлу. И тут вижу, что это вовсе не красная нить.

Это кровь.

Мои руки покрыты кровью.

Я открываю рот, чтобы закричать, но не могу, потому что мой рот забит нитками, голос не может прорваться наружу. Из меня тянется бесконечная красная нить. Я задыхаюсь, я пытаюсь выплюнуть ее, мой желудок судорожно сжимается.

Я все еще пытаюсь вернуть себе голос, когда осознаю, что кто-то стучит в дверь.

* * *

– Я совершил ошибку, Дол.

Именно это говорит Лукас в тот самый момент, когда входит в мою дверь. Стоит глухая ночь, и я с трудом соображаю, кто он такой, и где мы находимся, и почему мы здесь…

– Что?

– Ты должна выслушать меня. Я рассказал матери о Фортисе и обсерватории. И о нас. Все рассказал.

Слова ударяют меня и ложатся в ряд – ужасающий, понятный ряд.

– Что ты хочешь сказать? Что значит – рассказал матери?

– После всех тех разговоров о том, чтобы объединиться с Фортисом и бунтовщиками, после безумной теории заговора, которую придумала Тима, мне совсем не хотелось, чтобы ты… чтобы мы кончили тем, что ввязались в самоубийственное предприятие.

– Ты шутишь? – Но я знаю, что это не так.

– Я подумал, она должна знать, как поступить. Но она словно с ума сошла. Начала кричать, плакать, загнала меня в свой кабинет и заперла. Я не знаю, что было потом, хотя и слышал, как она говорила что-то о тюрьме.

Лукас не смотрит на меня, не смотрит мне в глаза.