…Как по осени вода в озерах синяя-синяя становится, словно диковинный драгоценный камень из тех, что привозят купцы из-за Эйнарвисского моря — плывут по ручейкам лодочки-листья. Плывут, золоченые, задевают резными краешками камышовые заросли, путаются в водорослевых сетях. Птичьими криками и детским смехом провожаемые, уходят в стылую даль, и прозрачные паруса их наполнены холодными ветрами, и руки русалок под днищами лодок белы. А там, за туманными низинами, начинается их дом, и возвращаются они туда так легко и радостно — вовсе не по-осеннему. Всякое возвращение Домой наполнено сладостью и щемящим счастьем — и кому не знать это лучше, чем палым листьям?
Синие сполохи в ветвях тихонько звенели, словно стеклянные трубочки, в которых пел ветер. Россыпь холодных звезд в небе тоже пела — совсем иную песнь, и переплетение этих мелодий заполняло лес под темными сводами крон. За узорным кружевом плюща начиналась угольно-черная мгла, в которой один за другим таяли силуэты духов. Маре казалось, что под темной шершавой корой всякий раз, когда пустота принимала свое дитя в себя, пробегали синеватые молнии, от самых корней и до затерянных в вышине кончиков ветвей.
— Крас-с-с-сиво, правда?
Ведьма скосила глаза на кельди, сидящую подле и ждущую своей очереди. Та была задумчива и тиха, и в разноцветных глазах отражались звезды и время.
— Правда. Древняя, по Древу идет сила? Когда духи засыпают?
Кельди поморщилась:
— Какая я тебе древняя, ведьма? Так… молодо-зелено.
Словно в подтверждение ее слов, в чаще послышалась чья-то возня и свистящий смех, а затем на поляне появилась стайка резвящихся кельди. Самая юная пыталась догнать остальных, схватить хоть кого-нибудь, но духи выворачивались из рук сестры. Те, кого люди звали бесями, заплели в косы ниточки травы и гроздья шиповника, и синие блики плясали на круглых алых боках ягод в их волосах. Сидящая рядом с Марой кельди довольно усмехнулась, наблюдая за ними.
— Ишь, молодняк… А то все вон какие хмурые, будто не к Бессмертному до весны идем, а в Бездну на веки вечные!
Мара усмехнулась: из всех духов только кельди да болотные огоньки оставались легкими да радостными в нынешнюю Ночь Сна. Иль-вэане, отдельной группой сидящие неподалеку от Древа, почти не шевелились, глядя на крылатых духов, но ведьма каждой частичкой тела ощущала их неодобрение: мол, негоже так себя вести на пороге Бессмертного, перед старым и добрым Богом. Но кельди знали то, о чем древние иль-вэане не ведали. Богу угодна радость. Богу угоден смех. А страх и грусть — разве нужны они?
Кельди между тем продолжила:
— А что до твоего вопроса… Древо — это наш дом, Мара. И то, что ты видишь, означает только одно — в свой дом мы возвращаемся чистыми, изначальными. Темное сюда не проникнет. Ежели б немерт или еще какая дрянь попыталась проникнуть в Дом Бессмертного, ты бы увидела, как черно-алые искры замерцали бы под корой, и пустота не приняла бы того, кто отравлен. Он просто не сумеет войти. Не сумеет навредить изнутри.
— Поэтому они хотят запечатать Дом снаружи?
Кельди повела плечом:
— Да кто ж знает, что они там хотят… Просто так должно, вот и все. И чего горевать, коль так рано или поздно происходит? Мы все равно возвратимся сюда. Я верю в это, ведьма.
Мара не ответила, но в сердце теплой волной поднялась благодарность. Тишь вокруг, нарушаемая лишь голосами духов, искрилась и дрожала от вспышек силы и образов. Сотни образов, тревожных и беспокойных, и сотни тихих слов, мягких, верных, надежных. Духи утешали друг друга, отгоняли сомнения друг друга, оберегали тех, кто страшился нынешнего сна. Связь тысячи живых существ прошивала Мару раскаленной добела иглой — только боли не было. Лишь покой и бесконечное ощущение правильности и неразрывности этой крепкой единой нити.
Вот уже и все хеледы ушли к Бессмертному. Первыми всегда уходили духи воды — самые хрупкие и ощущающие холод зимы сильней других: сначала лиреаны, следом за ними — кримхейны, духи-лекари, а уж потом и хеледы.
Следующими шли в пустоту иль-вэане. Мара узнала меж туманных духов одну, осеннюю, острую и хрупкую — она поднялась первой и направилась к Древу. Звездный свет, казалось, пронизывал ее насквозь, и клубящийся над ее головой туман волос сиял подобно утренней дымке. Красивая, мелькнуло в голове у ведьмы. Иль-вэане пела тоской и печалью, звенела горечью — но не боялась.
Серебристый огонек опустился на плечо древней. Та медленно повернула голову к нему, и тут Мара впервые увидела улыбку иль-вэане — не оскал, не кривую ухмылку… Острые черты бесплотного лица, освещенного изнутри, будто смягчились, и в туманных глазах под прозрачными ресницами разлилось тепло. Уголок губ чуть приподнялся, и болотный огонек радостно зазвенел весенним колокольчиком, отвечая на ее улыбку. Искорка взвилась выше и легонько коснулась кончика острого носа иль-вэане, а затем умчалась к своим братьям и сестрам, а иль-вэане вдруг рассмеялась.
Мара замерла. Круговерть живых, ярких словно само солнышко образов, поглотила ее, закружила былинкой на весеннем ветру. Иль-вэане смеялась, а женщина видела маленьких детей, сияющих золотом и играющих с длинными цветными лентами, звонкие капели на краю зимы, первый полет несмышленого птенца… лепестки яблонь и вишен, устилающие тропинки, мягкий теплый закатный свет сквозь листву… звездопады в конце лета, медовый и пьянящий вкус сладких губ… чьи-то глаза, темные и лучистые, с искрами плавленого янтаря и золота на самом донышке, родные, виденные уже однажды, в какой-то из сотен жизней — в каждой ли? Жизнь. Мерцающая, вечная, настоящая Жизнь.