Следующие четыре песни мы молча едим.
— Ты не спросила, почему я выбрала этот диск, — замечает Нина.
— Наверное, тебе надоела ABBA.
— Помнишь солиста?
— Вряд ли… — снова лгу я, а перед глазами встает его тело, почти обнаженное, валяющееся с раскинутыми ногами на диване в подвальной квартире.
— Джон Хантер. Сегодня о нем писали в новостях.
При звуке его имени на меня накатывает тошнота. Чтобы не выдать себя, я набираю полный рот лазаньи. Всего минуту назад ее вкус казался мне восхитительным, а теперь приходится делать над собой усилие, чтобы не выплюнуть все обратно.
— Правда? — наконец произношу я.
— Да. Он умер.
Я перестаю жевать и потрясенно смотрю на нее. Надеюсь, она говорит правду. Хотя с нее станется…
— Из-за чего?
— Рак. Лейкемия. Мне пришло на телефон новостное уведомление. Умер в тюрьме, так и не признав свою вину.
— Все улики указывали на него.
— Ты же сказала, что ничего не помнишь.
— Я припоминаю ту криминальную историю. В общих чертах.
— А у меня в памяти из того времени почти ничего не осталось.
— Мозг — сложная штука. Что-то сохраняется на всю жизнь, что-то вытесняется за ненадобностью.
— Есть такой термин — подавленные воспоминания, — говорит Нина, следя за моей реакцией. Я стараюсь держать лицо. — Сознание блокирует их, потому что они слишком болезненны. Но не приняв их, нельзя освободиться от гнета прошлого.
— Вот как…
— Планирую пройти терапию, чтобы высвободить свои, — продолжает она, глядя на меня в упор, и я не выдерживаю — тяжело сглатываю, чем выдаю свой страх.