Дорога без возврата

22
18
20
22
24
26
28
30

Это древнейшая раса, существующая на свете с зарождения истории, а может быть, и еще раньше.

В отличие от fairies, у которых могут быть различные формы и размеры, эльфы по своим габаритам равны людям.

Эльфам присущ очень светлый, прямо-таки белый цвет кожи. Эльф не загорает, даже если целыми месяцами будет пребывать на солнце. Что до цвета волос и глаз, то существует два типа эльфов: светлые блондины с бледно-голубыми глазами и брюнеты (даже черноволосые) с ядовито-зелеными глазами. (Не очень типичны эльфы у Пола Андерсона – «The Broken Sword» – с глазами цвета жемчужно мерцающего тумана).

Эльфы доживают даже до 500–600 лет. Ниже границы в 100 лет эльфа считают мальчиком, 150–200 лет – возраст взрослого эльфа. Свыше 250 лет означает для эльфа преклонный возраст, а перевалив за 350, он становится стариком.

Эльфы худощавы, изящного телосложения и очень красивы. Эльфов калек, обрюзгших, лысых и некрасивых просто-напросто не бывает. Однако, несмотря на это, не так-то просто распознать эльфа в толпе людей. Более всего бросающееся в глаза эльфье отличие – остроконечные ушные раковины, обычно скрытые волосами. Эльфа можно распознать также по зубам (хоть эльфы редко их показывают). Ведь эльфы, не будучи плодом эволюции, не имеют клыков.

Милые, добрые и в принципе дружелюбные, охотно оказывающие услуги, эльфы собраны в круг Seelie (Seelie Court). Круг же Unseelie объединяет эльфов, решительно неприязненных, от которых можно ожидать только пакостей и неприятностей.

В Валлии эльфов называют tylwyth teg, в Ирландии – Daoine Sidhe (Ши). В фэнтези названия эльф, fairy и Ши часто взаимозаменяемы.

Кенсингтонский парк[110]

Когда ко мне пристают с расспросами об истоках, то есть о так называемом происхождении моего увлечения литературой фэнтези, о том, что подвигло меня самого заняться этим жанром, я обычно не колеблясь называю Толкина. Как правило, после этого на лице вопрошающего отражается недоумение и разочарование – он, конечно же, думал услышать нечто невероятно оригинальное, что-нибудь о мрачной тайне, скелете в шкафу, урагане страстей, глубоких пороках души, скрытых комплексах и сумрачных закутках моего «Я» – словом, обо всем том, что, по мнению читателя, должно скрываться в естестве писателя, то есть о тех чертах и черточках, которые оправдывали бы дерзость, позволившую предложить читателю все то, что бурлит у автора в душе. А по мнению читателя, у автора в душе должны бурлить и петь никак не меньше, чем Третий Бранденбургский концерт либо Пендерецкий. А если оказывается, что у автора бурлит и поет исключительно в легких, либо в нижнем отделе кишечника, или же если репертуар мелодий и текстов его души не поднимается выше песенки «Жил да был черный кот за углом», или «Sur le pont d"Avignon», то читатель вправе почувствовать разочарование.

Как так? Толкин? И ничего больше?

Ну, чтобы не разочаровывать вас, я кое что расскажу.

Иду это я однажды по улице, жара дикая, и решаю забежать в пивной бар хлебнуть холодного пивка. Однако по дороге попадается мне книжный магазин, и я ничтоже сумняшеся выкидываю тридцать пять тысяч злотых. Каприз. Джеймс Мэтью Барри, «Питер Пэн в Кенгсингтонском парке», перевод Мачея Сломчиньского, издательства «Ясеньчик». Книжку эту я уже читал. В 1958 году. Было мне тогда десять лет. «Приключения Питера Пэна», обработка (не перевод!) Зофии Рогошувны. Издала «Наша ксегарня». Цена – десять злотых.

И тут я вдруг все вспомнил. Счастливая мысль вознесла меня в воздух выше крон деревьев. Как Питера Пэна.

Иллюстрации Артура Рэкхема. Высокие, почти совсем голые осенние деревья в Кенсингтонском парке, эльфы с глазами как у Бердслея, в воздушных платьицах, мелькают, будто призраки из детского сна среди дрожащих на ветру, еще не успевших облететь листьев, кружатся в танце меж паутинок, одуванчиков и цветов. Очаровательная Майми Мэннеринг в шубке, беседующая с хризантемой, дальше – убегающая вдаль парковая аллея. В глубине светится Роял Альберт Холл…

Магия.

Магия воспоминаний. И озарение – нет, нет, это не был Толкин. Толкин пришел позже. До него, значительно раньше, был Джеймс Мэтью Барри и Артур Рэкхем. Это от них пошли мои приключения – а может, вернее сказать, liaisons dangereux[111], с фэнтези.

Питеру Пэну было всего семь дней, когда он выбрался из дому через не забранное решеткой окно. Он не хотел быть младенцем, из которого когда-нибудь получится брюхатый филистер, страшный petit bourgeois[112], либо, в лучшем случае старый циник. У Питера не было крыльев, но он полетел, ибо глубоко верил, что летать умеет. Позади он оставил все, улетел из детской комнатки в ночную тьму, в ветер и дождь, чтобы опуститься в Кенсингтонском парке, у Серпентайна, в том месте, где сейчас стоит его памятник. И остался здесь навсегда, свободный и счастливый, в своей собственной стране Никогда-Никогда.

Джеймс Мэтью Барри подарил всем мечтателям мира Питера Пэна, дал всем Never-Never Land[113], страну, в которой возможно все. Он, вероятно, не предполагал, что обогатит также терминологию психиатрии и психологии. Ведь «комплексом» либо «синдромом Питера Пэна» стали именовать болезненное состояние, проявляющееся в глубоком отвращении к филистерству и мещанству, явной нелюбви к теплым тапочкам, телевизору и тряпкам, отказе участвовать в постоянной, непрекращающейся погоне за деньгами и венчающему весь этот изумительный жизненный опус инфаркту. Тронутый таким синдромом человек говорит всему этому «нет» и улетает в Кенсингтонский парк.

Так вот и вылезло шило из мешка, а комплекс из автора. Да, есть в моей душе изъян, есть скелет на дне благоухающего нафталином шкафа. У меня постыдная болезнь: я страдаю синдромом Питера Пэна. И, как и большинству страдающих, мне с ним легко и приятно.

Выдам вам, дорогие мои, еще один секрет. Как и Питеру, случилось мне усомниться. Однажды захотелось избавиться от этого ужасного недуга, вернуться, словно блудный сын, в лоно здорового общества, отрастить брюшко, завести детей и, кто знает, может быть, даже пойти на избирательный участок и проголосовать. Затосковал я по удовольствию, которое дает «Спортивное обозрение» и «Вечернее кабаре», по очарованию ежедневного nine to five, Monday to Friday, until death do us part[114].