— Сикарий, — повторил Пилат отвратительное, колючее слово и, перейдя на арамейский, спросил: — И кого ты убил, еврей?
— Жаль, не тебя, — выдохнул в ответ Варрава, но тут же захрипел, пытаясь вдохнуть хотя бы глоток воздуха, который вылетел из его легких от удара кулака десятника.
— Довольно, — остановил солдата прокуратор. — Пусть говорит…
Но пленник говорить все еще не мог — его вырвало желчью. Роняя на бороду тягучие нити слюны, сикарий поднял голову и медленно, с усилием, разогнулся, поднимаясь с колен.
— Я — Пилат Понтийский, — сказал игемон негромко. — Прокуратор.
— Я знаю, кто ты, — прохрипел пленник. — Потому и сказал, что жалею, что не убил тебя, прокуратор.
— Не бить! — Пилат покачал головой, и только благодаря этому на скулу Варравы не обрушилась потертая рукоять солдатского гладиуса. — Я прокуратор, глаза, уши и руки Цезаря на этой земле, и твоя жизнь, еврей, принадлежит мне. Еще раз спрашиваю, — кого ты убил?
Это было невероятно, но по покрасневшему лицу беглого скользнула улыбка.
Он не боялся.
Человек, который не боится смерти — или фанатик, или безумец. Для Пилата это были равнозначные понятия. Стоящий перед ним сикарий был фанатиком, но не был сумасшедшим. Он действительно отдавал себе отчет в том, что стоит перед наместником Рима на этой земле. Он понимал, что в глаза ему смотрит его скорая кончина. Но не было в нем ни страха, ни желания попросить пощады. Только ненависть — такая же холодная и страшная, как та, что плескалась в глазах прокуратора.
Всю свою жизнь Пилат делал все, чтобы слава шла впереди него. Иногда одного его появления перед толпой было достаточно, чтобы подавить начинающийся бунт. Иногда, когда толпа слишком распалялась, первой же пролитой крови хватало, чтобы непокорные бросились наутек, проклиная тот день, когда в их головы пришла мысль о неповиновении. Десять, сотня или тысяча трупов — число ничего не значило для Пилата, важен был результат. Он несколько раз обагрил еврейской кровью древние камни улиц Ер-шалаима, но благодаря этому мятежная Иудея все еще покорно стояла на коленях.
Кроме некоторых людей.
Пилат смотрел в гневные серые глаза Варравы.
Их — этих людей — не надо ставить на колени: они перекусят тебе шею и в этой позиции. Их надо убивать, так как они убивают наших солдат, и тех, кто сотрудничает с Римом — уничтожать на благо Риму, себе и своему народу.
Сикарии.
Коварные убийцы, наносящие свои удары исподтишка, незаметно, подло.
«А я ведь сломаю тебя, еврей, — подумал игемон спокойно. — Я заставлю тебя мучиться так, что ты будешь молить вашего бога о смерти. Только что ты получил несколько часов жизни, сикарий. Вопрос в том — нужны ли тебе будут эти несколько лишних часов? Вот тогда-то, лишенный наркотического напитка, освежеванный, но с целыми костями, прибитый к кресту так, чтобы каждое движение разрывало твои нервы, ты и не будешь бояться смерти по-настоящему! Как можно бояться того, кого призываешь ежесекундно? И мука твоя будет страшна».
Смерть рано или поздно приходит за каждым, и прогуляться с нею за реку[107] — сомнительное, но совершенно неизбежное удовольствие. Сам прокуратор боялся смерти, но никогда не показывал этот страх на людях. Что такое храбрец? Это тот, кто умеет прятать свои страхи за маской. Он признавал за любым противником право показать свою храбрость. Но оставлял за собой право поступить с храбрецом соответственно. Разве можно жалеть сильного врага? Зачем быть к нему милосердным?
— Ты хочешь узнать, сколько я убил всего? Или сколько я убил сегодня? — спросил Варрава.
— Сколько ты убил всего, — скажешь на допросе. Я спросил не сколько, а кого?
ebooksa